Полуденный бес
Шрифт:
– Малютов?
Вирский бросил на него сердитый взгляд:
– Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь господина по имени Михаил Ивантер. Редактор местной газетки. Отыскать его нетрудно, в Малютове его каждая собака знает. Передашь ему, что я очень недоволен его работой!
– Не проще вам это сделать по телефону? – удивился Джон.
Вирский поморщился.
– Заруби себе на носу: в нашем деле нет ничего простого. Ты не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть один человек, который постиг его сложность, и этот человек – я! Здесь каждый узелок,
– Как мне доехать до Малютова?
– А это твое дело, милый, – заворковал Вирский. – Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, на воздушном шаре.
Через несколько минут Вирского не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.
Русские мальчики
– Послушайте, святой отец!
– Нет, это вы послушайте, Сидор Пафнутьевич! Во-первых, я просил не называть меня святым отцом. Какой я святой, помилуйте! Во-вторых, то, что вы сказали о церкви, это ложь и оскорбление верующих!
– А то, что вы говорите о еретиках, не оскорбление верующих? А эти ваши церковные картиночки с «жидами, идущими во ад», не оскорбляют чувства евреев? Это во-первых. Во-вторых, я тоже просил вас не называть меня Сидором Пафнутьичем!
– Но почему?!
– Потому что если бы у вас было немного такта, святой отец… или как вас там?
– Петр Иванович.
– Так вот, если бы вы были деликатным человеком, Петр Иванович, то догадались бы, что мне это неприятно!
– Ничего не понимаю… – Священник развел руками.
– Увы, отцов не выбирают. Но свое литературное имя я сделал себе сам. Все порядочные люди называют меня Сидом Дорофеевым.
– Ах, простите, бога ради! Все-таки никак в толк не возьму, чем вам не угодил ваш батюшка? Сидор – хорошее русское имя. А уж Пафнутий! Церковь знает четырех святых Пафнутиев, из коих двое русских. И еще замечательный был Пафнутий – соловецкий инок – один из авторов Четьих-Миней.
– Плевать я хотел на ваш святой заповедник!
– Вот опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех! Если бы вы махали кулаками или даже ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, а раны – йодом. Но сквернословие в самую душу проникает. И остается в ней навсегда.
Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже полчаса. Горячились приехавший из Малютова немолодой священник, кругленький, с красной ряшкой и глубокими залысинами, покрытыми крупными каплями пота, и вольный московский художник по прозвищу Сид – высокий, поджарый, с пергаментным личиком и маловыразительными глазками, которые не меняли своего выражения даже во время спора.
Джон не понимал: зачем он так внимательно слушает их? Смысл разговора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.
– Плевать! – повторил Сид. Он быстро налил себе коньяка и опрокинул
– Вот-вот, хорошо! Продезинфицируйте язычок! – не унимался священник.
– Брейк! – вошедший в кухню Барский шутливо махал руками. – Полноте ругаться, господа! Мне так странно слышать это после Америки. Там тебе сначала улыбаются, а уж потом скажут какую-нибудь гадость. В России все наоборот. Сперва наговорят друг другу гадостей, а потом обнимаются и целуются. Я ведь даже толком не познакомил вас с Джоном. Знакомлю! Петр Иванович Чикомасов, в прошлом комсомольский вожак, а ныне иерей. Сид Дорофеев – мой бывший ученик.
– Почему бывший? – вяло возразил Сид. – Я считаю себя вашим пожизненным учеником.
– Потому что ваша последняя книжка выводит вас из круга моих учеников. Я не ханжа. Но я не учил вас писать гадостей. Я говорил вам, что искусство – область горнего холода. Но в ледниках не водятся мокрицы. В горах не воняет. А ваша книга воняет, ужасно воняет!
– Но разве Достоевский не погружает нас в пучину зла?
– Он погружает нас в пучину зла, а не в грязную лужу!
– Но вы сами говорили, что русская литература слишком нянчилась с маленьким человеком и не показала его истинной природы. Все эти Ленские, Мышкины, провинциальные русские барышни, которые отдаются революционным болгарам. Потом она обласкала босяков, террористов, а закончила обожествлением Ленина и Сталина. Попутно воспевала, как русских барышень насилуют матросы, а Ленских гноят в лагерях. Да это самая подлая и лживая литература в мире!
– И что из этого следует? – иронически спросил Барский.
– А то, что появились мы ! И мы говорим: не важно, кто там из них прав: Ленин, Сталин или Бухарин. Важно – признать, что человек – это животное, козел вонючий! Надо смириться с нашей природой. И тогда мы научимся жить как весь цивилизованный мир. Моя книга – осиновый кол в хребет русской литературы! Просто вы, Лев Сергеевич, не можете избавиться от своих шестидесятнических иллюзий. Однако вы слишком умны, чтобы в них верить. Но так вам комфортнее. Вам не нужна правда.
– Это не только не правда, – вмешался Чикомасов, – но и противоречит вашей же логике.
На его сочных, как спелые помидоры, щечках играли ямочки.
– Если вы называете людей козлами, значит, самого себя козлом не считаете, – весело продолжал он. – Не может один козел сказать другому: «Слушай, а ты – козел!» У козлов нет представления о своем козлизме. В ваших речах я чувствую моральный пафос, хотя и извращенный. Но откуда он взялся? Уж верно, не от козла.
– Поповская казуистика, – огрызнулся Дорофеев. – Натренировались в своих семинариях и академиях.
– А вы что думаете об этом, Джон? – спросил Барский, щедро добавляя в кофе коньяк.
– Я думаю, – ответил Половинкин, – что господин Дорофеев совершенно прав.
– Вы не согласны с Петром Ивановичем?
– Нет, он тоже прав. Впрочем, это неважно. Господин Сид прав в том, что касается России. Несчастье вашей страны, что она обожествила Отца . Я говорю не о Боге. Я говорю о комплексе Отца, которым больна Россия.
– Правильно! – закричал Сидор. – Еще Фрейд писал…