Полуночное танго
Шрифт:
— По дому ходила она одна.
— Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он небось и не подозревает, что сапоги взял у него тот же человек, который их ему и подарил. Наверняка убежден, что посеял их в топольках.
Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:
— Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…
— Фролова, что ли?
— Да, да. Та, что промтоварами торгует. Я сказал ей, где вы. Не встретились?
— У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.
—
Ермаков сел в машину.
— Лодку гони к дебаркадеру, — велел он милиционеру. — А мы напросимся в гости к Фроловой.
Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.
Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.
Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи всегда пугали его, казались ненатуральными. У него от них кружилась голова.
Каждая история имеет свой конец. Конечно же, хорошо, что с брата сняты подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой вот конец?
Плетнев подумал о Лизе. Теперь он определенно знал, что Лиза догадывалась обо всем чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.
Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Царькова-старшая вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от Михаила какие бы то ни было подозрения». Ни она, ни Лиза в то время еще не знали о найденной моторке.
Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Люде — без жалости и сострадания, но и без гнева.
С полатей дома Царьковых, которые старая Нимфодора Феодосьевна называла по нездешнему «чердаком», тоже была видна излучина. На эти полати, он помнил, вел таинственный люк в потолке в самом дальнем углу полутемного коридора. В детстве ему страстно хотелось залезть на эти полати, — в их станице говорили, будто там, за трубой, прятали Царьковы в оккупацию раненого красноармейца, ставшего впоследствии Лизиным отцом.
Ключ от полатей старая Нимфодора Феодосьевна носила у себя на шее, и это еще больше разжигало его любопытство. К тому же однажды, когда он пришел звать Люду на реку купаться, Лариса Фоминична, стоявшая на шаткой стремянке с ключом в руке, вдруг быстро спустилась вниз и тут же убрала стремянку.
Но вот наконец ключ от полатей оказался у Люды.
— Я сперла его, когда бабка в корыте купалась, — хвалилась она. — Вместо него привязала старый ключ от лодки. Покуда хватятся, мы с тобой успеем туда слазить. А Лизку я услала к подружке на дальний конец станицы.
…В ноздри им ударил острый запах прели и сухого укропа. Люда осторожно закрыла крышку люка, приложила к губам палец и коснулась его плеча. Он вспомнил — его словно током пронзило от этого прикосновения. Люда увлекала его вглубь, туда, где валялись старые доски, висели какие-то тряпки.
— Вот в этом логове она и выходила его, — прошептала Люда, откидывая истлевшую тряпку, за которой
Люда ластилась к нему, как кошка, а ему хотелось осмотреть все углы и закоулки таинственных полатей. В затянутое паутиной окошко, выходящее на реку, сочился желтоватый полумрак, потемневшие от времени балки над их головами складывались в загадочные геометрические узоры.
Лариса Фоминична выросла перед ними как призрак, когда Люда, прижавшись к нему всем своим разгоряченным телом, пыталась дотянуться губами до его губ. Лариса Фоминична схватила Люду за волосы и звонко хлестнула по обеим щекам. Люда завертелась волчком, стукнулась затылком о балку.
— Сухарь, сухарь заплесневелый, — дерзко твердила она, а Лариса Фоминична с перекошенным от злости лицом била ее наотмашь…
Плетнев очнулся от воспоминаний. Странно: уехав из Дорофеевки, он ни разу не вспоминал Люду, можно сказать, забыл о ее существовании. Теперь она помимо его воли напоминала о себе.
Солнце уже опускалось на заречный луг. В этот свой приезд он так и не побывал там, хотя Лиза несколько раз предлагала переплыть на левый берег. Лизу, как когда-то и его, манили просторы, дали, звезды. Лиза — романтик до мозга костей.
Он представил Лизу на торжественном банкете по случаю сдачи очередной картины в окружении известных актеров, режиссеров, сценаристов… Только это уже была не Лиза, а Алена. Это она успевала одарить всех своим вниманием, если нужно — подбавить огня в затухающее веселье или же, наоборот, если оно грозило разгореться уж слишком ярко, вовремя предотвратить опасность. Это Алена терпеливо ждала его после обсуждения на студии, угадывала по тому, как Плетнев хлопал дверью лифта, его результат…
Он слишком долго жил, не подозревая о том, что в реальной жизни может существовать эта возвышенная Лизина любовь.
Плетневу было хорошо и покойно во сне. Ему снилось, будто сидят они в большой комнате — мать, Лиза, Михаил и даже Алена. Алена с Лизой о чем-то секретничают. Ему же все время хочется спросить у Лизы, почему она отрезала свои чудесные волосы. Но ему так и не удалось сделать это — вдруг откуда-то появилась Люда и с веселым смехом сунула ему за пазуху букет мокрых душистых фиалок.
Последнее время ему часто снились сны. Будто он снова впал в детство.
Проснулся он поздно, вышел во двор. Лиза была одна в саду — он слышал шелест листьев, глухой стук падающих на размягченную недавним дождем землю яблок. Трясет яблоню. Спелые яблоки упадут, зеленые уцелеют. Зеленые только буря может сорвать. Однажды случилась такая буря — много-много лет назад. Вся земля в их саду была усыпана недозревшими яблоками. Они гнили, мешаясь с мокрой землей, их даже корова отказывалась есть. Не будь бури, в тот год был бы небывалый урожай. Лиза, наверное, помнит то лето. Лиза много чего помнит.