Полунощница
Шрифт:
– Ну вот, – Бородатый, вставая, отряхивал джинсы.
– Какой еще, к черту, «вот»? Погоди, это ты визжал?
– Не.
Павел вскочил, подбежал к проему, выглянул наружу. Ведро улетело, наверное, к источнику, у лужи на брусчатке стояла, одеревенев, женщина. «Спортсмен херов, увязался ведь со мной, нет чтобы Гоша челябинских послал сюда. Или Асю! Они весят всего ничего, а этот… Тетку теперь покалечили», – бормотал Павел, сбегая вниз, считая сапогами ступени. В верхнем храме чуть притормозил, чтобы не испугать старуху, копошившуюся там возле печки. Прошел пролет шагом. По лестнице вниз – опять бегом.
Та
– Вас, наверное, облило, да? Простите, у нас ведро сорвалось. Мыли колокольню.
– Ведро? Он отпечатался. Он же. Сорок лет, опять он.
– Мы, это, мы волонтеры. Что? Кто отпечатался?
Павел заметил, как старуха из верхнего храма тоже выползла и теперь стояла, сложив руки, в дверях.
– Вы испачкались? Идти можете? – Павел взял женщину под локоть.
Она не шелохнулась, только тыкала пальцем в лужу. Лужа и правда странная – торс человека с белым от мыльной пены краем. Так трупы в кино обрисовывают мелом, только здесь полтрупа. Без ног. Стало не по себе.
– Как торс, – сказал он.
– Так он и был безногий.
– Ну что тут, живы все? – подошел Бородатый, потный, будто сам себя облил. – Воды новой набрал?
– Дайте пройти. – Женщина быстро, чуть пошатываясь, скрылась в воротах каре.
Павел отошел к источнику, поддав ведро ногой, оно, звякнув металлической ручкой, отлетело к монастырской трапезной. Подставил голову под перекладину креста, на него полилась вода, сжались от холода виски. Когда вернулся к крыльцу, Бородатый топнул, разбив лужу, прополоскал в ней подошву сапога, затем другого – помет смыть.
Глава 9
Строя планы, Ёлка не спрашивала окружающих. В субботу, когда на турбазе наконец выпал выходной, решила познакомить мать с Егором, накрыть стол по-городскому. Вытащила скатерть из сундука, на кряканье защелок мать прибежала из огорода.
– Заляпаем.
– Новую купим, эта истончилась и пожелтела вся. Видишь? – Кружева наделись кольцами Ёлке на пальцы. – И вообще, мы ее ни разу не доставали, кому бережешь?
– Разноглазый он, Егор твой.
– И что? – Ёлка все прикидывала, что на стол поставить, что в магазине прихватить, что дома есть.
– Det ar skillnad pa folk och fa, – мать нарочно закашлялась.
Это была любимая присказка матери, мол, всех можно разделить на людей и зверей.
– Врач не заходит вовсе. – Мать вытерла руки о фартук, щепотка земли слетела на дощатый пол.
Руки матери были черные, раздавшиеся вширь, как лопаты, пальцы скрюченные, словно от работы в земле они мало-помалу превращались в корнеплоды. Лицо загорелое, но породистое. Ее бы одеть и причесать – интересная женщина бы получилась. Когда мать ушла в огород, Ёлке стало невыносимо жалко ее согнутой спины, потраченной вот так жизни. «Мама, я устроюсь и тебя вытащу. Обещаю», – прошептала она стенам. Мамой она ее звала только за глаза.
Пока велосипед со скрипом и хрустом влезал на горку, Ёлка решила попросить Егора педали смазать и полку прибить для матери. Отца четыре года нет – в доме все поразболталось и
Магазин на Центральном филиале, точнее, окошко, через которое отпускали продукты, закрыто на замок. Подергала дверь бывшего алтаря, постучала. Вряд ли бы продавщица там сидела, запершись среди мух и шорохов. Даже покурить и то на улицу выскакивала. Жутко там было, в бывшей церкви. Стоишь в очереди – шлеп! – пласт штукатурки на голову свалится. На нем рука или нога какого-нибудь святого, выписанная, как живая. Будто мало им этого добра, особенно на Центральном. Ёлка еще в начале сезона писала в Петрозаводск, чтобы у них на турбазе своя лавка торговала, туристы, мол, спрашивают, а интернат – зона закрытая.
На крыльце объявления об учете-переучете тоже не было. Ёлка с досады пнула колонну, одну из четырех, державших крышу, – танкетка на босоножках скрипнула. Подумав, Ёлка отправилась в кабинет к Суладзе. У него есть все ключи. Лаврентьева, которая сегодня дежурила, посмотрела на нее презрительно и долго. Ёлка взгляд выдержала, напирала на срочность: делегация на турбазу прибыла, кормить, встретить нечем. Лаврентьева, услышав про начальство, сдалась, велела надеть халат и поискать Суладзе в палатах, вроде как отправился с осмотром. Ёлка сморщила нос – смотреть на инвалидов или, чего доброго, наткнуться на Семена в такой день совсем не хотелось.
Из первой же палаты вышла Антонина. Она молча последовала за Ёлкой, торопливо отперла магазин, записала расчет в тетрадку, как всем местным, выдала Ёлке старый мужнин рюкзак, чтобы удобнее везти на велосипеде. Ёлка понимала, чего та хлопочет, – рада, что ее Семен получил отставку. Ну и черт с ними, со всеми Подосёновыми. Ведут себя, как хозяева острова. Ладно бы Антонина была за Суладзе замужем, а то за обрубком каким-то. Впрочем, может, у них что и было с главврачом, не зря у нее власти столько. Ёлку уколола ревность: Суладзе ей был не нужен, но если бы он и дальше по ней сох, носил коньяк с конфетами, было бы приятно. Мать бы реже упрекала и кхекала.
Ёлка выкатила велосипед, на руль которого прицепила рюкзак, за стены интерната, вдали увидела Егора. Он шел к их лодочному сараю. Положив на бок велосипед вместе с покупками, Ёлка побежала следом, на ходу расстегивая халат, который забыла вернуть. Солнце играло в черных волосах Егора, он шел, как всегда, упруго, руками не размахивал, голову держал высоко. Ёлка встала на пригорке, ромашка сквозь босоножки щекотала пальцы. Она почувствовала уходящее лето. Сладко потянулась. Вдруг рот ей зажала шершавая рука. Вторая грубо захватила и ощупала грудь. Ёлку вдавило в чье-то горячее большое тело, от рукава пахнуло чесноком и лекарствами. На ней дернули халат – нерасстегнутые пуговицы брызнули в стороны.