Полвека любви
Шрифт:
Сложна, но быстротечна математика торпедной атаки. И вот она претворяется в действия. Лодка сближается с целью… ложится на боевой курс… последние минуты, полные напряженного ожидания… И наконец — «Пли!».
Лодка вздрагивает от мощного вздоха сжатого воздуха: из одного из носовых аппаратов выпущена торпеда. Акустик слышит удаляющееся пение ее винта…
Командир приказывает поднять антенну (рамку) и отправляет руководителю учений радиограмму о произведенной атаке с указанием своего места и элементов движения цели.
И лодка всплывает: продуты цистерны главного балласта,
Поднимаюсь по отвесному трапу и я. Шторм заметно утих, ветер убился, но зыбь все еще раскачивает «щуку». Видны бурые дымы уходящего конвоя «синих». Над морем стелется предвечерняя дымка, чуть подсвеченная на западе закатной желтизной. Вижу в чашечках стекол машинного телеграфа два озерца воды, поднятой при всплытии.
— У меня челюсти устали докладывать, — слышу голос гидроакустика.
Хорошо наверху, на свежем воздухе. Куда легче дышится, чем под водой, в тесном желтом мирке, заставленном механизмами, оплетенном трубопроводами, пропахшем машинным маслом и чем-то еще специфическим — запахом подводного корабля.
И — снова погружение. Ночной переход — меняем позицию. И — новая торпедная атака…
Трое суток утюжим море, большую часть времени под водой. Наконец — отбой. В надводном положении возвращаемся в Либаву. Дизеля поют свою однообразную песню. Торчу на мостике. Вдруг слышу протяжный стонущий звук. Словно само море застонало от нестерпимой тоски одиночества.
— Что это? — тихо спрашиваю у вахтенного офицера.
— Первый буй, — коротко бросает тот.
Вот оно что: стонет на зыби ревун буя. Волна усиливается — стон переходит в рев. Первый буй извещает: скоро поворот к гавани. Сигнальщик докладывает, что видит его «справа тридцать». Теперь и я вижу: в дымящемся тумане буй кажется огромным, как парусник.
Часа полтора спустя лодка входит в аванпорт, в канал, швартуется у родного причала.
Правильно поется в песне: «Как хорошо, закончив путь, в глаза любимой снова заглянуть».
Теперь я живу на плавбазе «Смольный». У нас с капитан-лейтенантом Енученко общая каюта на правом борту. Две койки одна над другой, письменный стол под иллюминатором, узкий шкафчик и умывальник — скромный корабельный уют, ничего лишнего.
Если ночую дома, то будильник поднимает меня в шесть утра. Наскоро попив чаю, целую жену и спящего сына и спешу на Сенную площадь, откуда в набитом автобусе еду в военный городок — надо поспеть к подъему флага. Если же ночую в своей каюте, то просыпаюсь под звуки корабельного горна, играющего побудку.
Без четверти восемь экипаж «Смольного» выстраивается на шканцах вдоль обоих бортов. Офицеры штаба и политотдела — тоже в строю, на юте. Появляется командир бригады, в ответ на его приветствие экипаж плавбазы рубит привычной скороговоркой:
— Здра-желаем-варищ-конт-адмирал!
Комбриг за руку здоровается с офицерами и становится во главе строя.
Под летним ли утренним солнцем, на весеннем ли шальном ветру, под хлещущим ли
— На фла-аг смирно! — И ровно в восемь: — Флаг поднять!
Под пение горнов на всех кораблях медленно ползут вверх по флагштокам военно-морские флаги. И склянки отбивают четыре двойных удара.
— Вольно-о!
И начинается новый день государевой службы.
У меня обязанностей много: лекционная работа, так называемая марксистско-ленинская подготовка офицеров, бригадный клуб с библиотекой. Другая часть пропагандистской работы — политзанятия матросов и старшин — у Анатолия Енученко. Толя славный, естественный, у нас сложились дружеские отношения. Это очень важно — чтобы сосед по каюте не действовал на нервы занудством или назойливостью. Через несколько лет Толя очень поможет мне с демобилизацией. А пока он дважды в неделю ездит в вечернюю школу, в которой преподает историю моя Лида. Он учится в восьмом классе. Штабной офицер Герман Бобышев — его каюта напротив — подшучивает над Толей: «Енученку дробя заели».
По вечерам, если оставался в каюте один, и в выходные дни я писал морские рассказы. Два из них пошли в зачет по творчеству за третий и четвертый курсы Литинститута. Теперь я сочинял рассказ «Шестнадцатилетний бригадир», который намеревался представить в качестве дипломной работы.
Каждую субботу на кораблях — большая приборка. Ее возвещает сигнал, чьи энергичные такты матросский фольклор снабдил словами: «Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, бери кирпич, бери кирпич — драй, драй, драй!» До солнечного блеска драют корабельную медяшку и латунь, шваркают мокрыми швабрами по палубам, скатывают струями воды из шлангов.
В часы приборки над гаванью безраздельно царит Клавдия Шульженко. Никто не приказывал корабельным радистам крутить только ее пластинки, но именно Клавочке отдано предпочтение.
Для нашей Челиты все двери открыты, Хоть лет ей неполных семнадцать. Но должен я тут признаться… —несется с одного корабля. На другом вздыхает динамик: «Первое письмо, первое письмо…»
У нас на «Смольном» особенно популярна «Записка». Задушевный голос как бы льется в сверкающих на солнце струях воды:
Ваша записка в несколько строчек… Где вы, мой далекий друг, теперь?..Однажды на офицерском собрании комбриг контр-адмирал Орел жестко распекал одного из командиров лодок — капитана 3 ранга С.:
— В тумане шел пятнадцатиузловым ходом, не подавая туманных сигналов. В полукабельтове разошелся с рыбачьей шхуной. Не выполнил приказа о постановке на якорь в аванпорту, упорно просил «добро» на вход. В канал вошел под дизелями, девятиузловым ходом, хотя прекрасно знал, что нельзя размывать такой скоростью канал. После швартовки сразу ушел домой, оставив механизмы в грязном состоянии. У жены день рождения, видите ли… Зазнался товарищ С. Перехвалили его…