Полвека любви
Шрифт:
Моя вторая поездка в редакцию едва не стала последней. Я возвращался в приподнятом настроении, обдумывая очередное задание. Не доходя до железнодорожного переезда, услышал, как поблизости ударили зенитки, — и тут же знакомый нарастающий тяжкий свист заставил меня ничком броситься на обочину дороги. Я успел увидеть, как мимо промчалась повозка, краснофлотец в бушлате, привстав над сиденьем, нахлестывал лошадь. Потом все утонуло в протяжном грохоте, рухнуло в черную пропасть. Меня обдало горячей волной, отбросило в сторону от дороги. Вот и все… Но я еще ощущал содрогания земли и видел перед
Бомбежка, наверное, была недолгой. Я поднялся. Ноги были будто не мои, меня шатало. Обогнул огромную дымящуюся воронку, увидел присыпанный землей лошадиный труп. Поискал взглядом — где возница-краснофлотец? — но не нашел. В ушах звенело, никакие другие звуки не доходили. «Оглох», — сказал я вслух, но не услышал собственного голоса.
С неделю я отлеживался в медсанчасти батальона, пока контузия не отпустила.
Уже шел сентябрь. На полуостров пали осенние дожди. Заметно сократили нормы снабжения: мяса и сахара стало меньше, а сливочное масло вовсе исчезло из рациона. Экономия распространялась и на боеприпасы: гангутские батареи отвечали примерно одним выстрелом на сотню. После падения Таллина — главной базы флота — нечего было рассчитывать на подвоз продовольствия, боеприпасов, бензина. Долговременную оборону Гангута мог обеспечить только жесткий режим экономии.
Мы зарылись в землю, как кроты. Дзоты на нашем участке обороны держали бухту под перекрестным пулеметным огнем. Из щелей, в которых мы здорово намерзлись по ночам, мы перебрались в просторную землянку под тремя накатами бревен, с печкой и нарами. Ночью, если не стоял на вахте, я даже позволял себе давно позабытую роскошь — стягивал сапоги, разматывал портянки…
В конце сентября меня окончательно забрали в редакцию. С товарищами по взводу я попрощался как с братьями. Много земли мы перебросали лопатами, много перетаскали бревен на плечах. Счастливо, ребята! Будьте живые!
Зашел и в клубную землянку попрощаться с Мишей Беляевым.
— Давай заведу на прощанье. — Миша вытащил из шкафа пластинку с «Любимым городом».
Но мне некогда. Впервые отказался я послушать эту песню. С винтовкой за спиной, с чемоданчиком в руке зашагал под дождичком в штаб батальона. Получив командировочное предписание и продаттестат, я заглянул в землянку взвода связи в надежде разыскать Лолия Синицына. Но он был где-то на линии, так я и не простился с ним — и никогда больше не увидел.
Попутный грузовик помчал меня по выученной наизусть дороге — мимо мокрых сосен и мшистых валунов, мимо залитых темной водой воронок и черных лесных пожарищ.
Близ железнодорожного переезда машину настиг огневой налет. Все мы, кто был в машине, попрыгали из кузова, залегли в кювете у обочины. Одного красноармейца ранило осколком в ногу. Мы попытались разрезать и стянуть набухший кровью сапог, но шофер заорал, чтобы раненого подняли в кузов, и, объезжая свежие воронки, поехал в госпиталь, благо он был неподалеку — огромное подземное убежище с палатами и операционной. Там мы и сдали раненого.
Из госпиталя я направился прямо в редакцию. В ушах еще было заложено от разрывов снарядов.
Сырой
Как будто это было вчера: выскочишь ранним утром из редакционного подвала в промозглую сырость штабного двора, насобираешь старых досок — и постоишь с минуту, прислушиваясь к шороху дождя, к привычному стуку движка, к неверной тишине рождающегося утра. Каким он будет — новый день на Ханко?
С охапкой дров — в подвал. Посредине редакционной комнаты стоит «буржуйка». Плохо разгорается сырая лучина, шипит, выбрасывает кислый белый дым. Почему у Леньки Шалимова, когда он дежурит, дрова сразу загораются? Ведь такие же мокрые, как и у меня. Секрет он, что ли, знает? Ага, занялись наконец. Ну, скоро будет тепло.
А белобрысый Шалимов за своим столом, нещадно дымя полуметровой «козьей ножкой» и щуря глаз, просматривает информацию, принятую по радио на ночном сеансе. В редакции своя радиорубка, радист Борис Лазарев настраивает приемник на радиостанцию имени Коминтерна, а Гриша Сыроватко крупным четким почерком записывает диктуемые передачи.
Что сегодня в утренней сводке? Читаю из-за плеча Шалимова: «В течение ночи на 8 октября наши войска вели бои с противниками на всех фронтах, и особенно напряженные на вяземском и брянском направлениях…»
В конце августа вспыхнула было надежда: под Ельней остановили фашистов. Сколько же можно отступать? Сентябрь прошел в страшных волнениях за Ленинград. Это невозможно было себе представить: немцы под Ленинградом! Окружили город! Лида, мне страшно даже подумать, что на улицах, по которым мы недавно ходили, по которым ты ходишь, — рвутся снаряды, выбрасывая убийственные осколки. Милая, хорошая моя, будь осторожна! Не выходи на набережную, которую наверняка обстреливают — ведь там стоят корабли…
Шалимов сортирует листы, исписанные быстрым карандашом Сыроватко. Сам Гриша Сыроватко, бывший учитель, толстенький, небритый, с глазами, обведенными синеватой тенью постоянного недосыпания, стоит рядом, с жаром рассказывает: вот в этом месте был большой пропуск — чертовы помехи в эфире, — но при контрольной диктовке он все же успел записать. А вот здесь — он сокрушенно вздыхает — не удалось восстановить пропуск.
Шалимов поворачивается к старшине типографии Кандерову, спокойному, гренадерского сложения мичману.
— Это срочно в набор, Василий, — протягивает ему стопку листов с оперативной сводкой, передовой «Правды», зарубежными телеграммами. — А это, — кладет он другую стопку на соседний стол, — Лукич придет, посмотрит.
Шалимов — правая рука Константина Лукича Лукьянова, секретаря редакции. Вдвоем они формируют каждый номер, как-то умудряясь втиснуть все обилие местного и принятого по радио материала в тесные полосы малого формата.
А вот и сам младший политрук Лукьянов — невысокий, с аккуратным зачесом темных, влажных после умывания волос, с красивым и бледным от подвальной жизни лицом. Стремительно он подходит к своему столу, зажигает лампу. Теперь Константин Лукич встанет из-за стола только глубокой ночью, когда печатная машина начнет шлепать тираж очередного номера.