Полвека любви
Шрифт:
Так или иначе, работа была написана, и 3 мая, на два дня раньше назначенного срока, Лида сдала ее Гуковскому на проверку. На душе было беспокойно. Последняя часть казалась недостаточно проработанной, но углубляться в постылые итальянские войны было уже просто невозможно. «Я уже выдохлась, — писала мне Лида, — меня не хватило до конца. Так страшно!»
В таком напряженном состоянии она начала готовиться к первому экзамену — по истории Средних веков. Начала читать учебник, он оказался крайне тяжело написанным; в варварских нашествиях на Римскую империю было не просто разобраться — особенно в происхождении, организации многочисленных племен.
Беспокойное настроение усугублялось отчаянными письмами матери. Да к тому же чуть ли не ежедневные ламентации Сузи: с квартиры, которую она снимала, пришлось съехать, а в общежитии консерватории не было мест. Она засобиралась обратно в Баку.
Лида писала
И — в другом письме: «Сузька смеется, что я снова влюбилась в своего мужа. Вовсе не снова! Разве нехорошо быть влюбленной в собственного мужа? Надо его только любить?»
Из письма Лиды:
…Наконец-то сегодня Гук вернул мне работу и тут же велел ее всю читать на семинаре. Как мне не хотелось! Но пришлось. Девочки уверяли меня, что работа интересная и серьезная, слушали они со вниманием и, как это ни странно, спать не хотели.
Гук, как всегда, начал во здравие, с похвал, а потом сделал свои «немногие» замечания… Тут же он прибавил, что этого можно и не делать, т. к. как дипломная эта работа более чем подходит и по серьезности темы, и по количеству проработанной литературы и сложности затронутых проблем. Но с этими небольшими поправками она намного выиграет.
Я же не знаю, как их сделать. Если бы ты был здесь, родной мой!..
Мое письмо к Лиде:
Сегодня праздник. До обеда возился с газетой. Придя домой, застал Вальку и одного бравого боцмана, ожидавших меня за столом, на котором красовалась бутылка с живительной влагой, оказавшейся, впрочем, дрянным спиртом. Я много не стал пить. Валька разглагольствовал в свое удовольствие (он завтра едет в отпуск), а мне было грустно. Моя «стародавняя гостья тоска» опять, кажется, собирается у меня обосноваться. Но я постараюсь под каким-нибудь вежливым предлогом не пускать ее в квартиру. Сейчас по радио поймал оперу «Дидона и Эней» на немецком языке («Dido und Aeneas»). Странная тревожная музыка. Темные силы, всякие ведьмы и фурии замышляют разлучить Дидону с Энеем и вот беснуются над Карфагеном…
У нас весна. Ярко светит солнце. Все портит только холодный ветер с моря. С ближних прудов несется ликующий лягушачий гимн весне: брекекекекс-коакс-коакс…
Вишни и груши цветут, покрылись нежными белыми цветами. Вчера слышал трели соловья — он заливался почти как Пантофель-Нечецкая.
Мне грустно, родная. Весна всегда будит во мне грустное чувство неудовлетворенности. Если бы ты была здесь! Я писал бы тебе любовные записки, ей-богу. Мы гуляли бы при луне и слушали, как шелестит ветер листьями деревьев. И украдкой, по-школьному, целовались бы. Мне хочется повторять свое робкое признание: «Ты мне очень нравишься, Лида…» Я тоже, как и ты, родная, испытываю чувство влюбленности. Влюблен в собственную жену. Милая моя, дорогая, хорошая, какое чудесное чувство можешь ты вызвать! Мне хочется носить тебя на руках, слышать твой смех, и чтобы твои руки крепко обвивались вокруг моей шеи. И я бы сказал: «Свет очей моих…» И мы бы говорили о счастье…
Из письма Лиды:
…Наконец-то избавилась от одного экзамена. Получила, правда, «хорошо», но черт с ним. Я безумно волновалась, чувствовала себя отвратительно, т. к. у нас развелись крысы, которые разгуливают по комнате, никого не боясь и все опустошая. Я не спала по крайней мере 5–6 ночей из-за них.
Меня засы'пали на том, на чем я никогда не думала, что засыплюсь… Все испортила мне наша преподавательница по истории славян. В учебнике просто сказано, что Генрих I и Оттон I воевали с такими-то группами славян, которые жили между Эльбой и Одером. Я считала своей заслугой уже то, что запомнила их названия — бадричей, лютичей, лужичей, сорбов, поморян и др. Когда я дошла до этого, то она ехидно попросила меня… показать на карте, где они расположены. Я показала Эльбу и Одер, а вот показать, кто где располагался, не могла… ужасно глупое положение… Она вдруг спросила, что было впоследствии на том месте, где жили бадричи. Я… стала думать. И тут кто-то из экзаменаторов стал говорить: «ворота». Тогда я выпалила: «Бранденбург»…
На второй вопрос я
В общем, я рада, родной, что освободилась уже от этого экзамена. А вот марксизм меня очень пугает. В списке обязательной литературы указано 49 работ, в том числе и «Материализм и эмпир.» и много других больших работ. Этот экзамен страшен еще тем, что на нем могут задать любой вопрос и ты на все должна ответить…
7 июня мне позвонил подполковник Жук: получено «добро» на выход флотской ежедневной газеты. «Завтра с утра — на работу».
Итак, многотиражка бригады торпедных катеров прекратила свое существование. Но, пока не подписан соответствующий приказ, я пребывал на бригаде на всех «видах довольствия», и квартира в Камстигале оставалась за мной.
Между Камстигалом и Пиллау недавно пустили автобус. Это была старая немецкая колымага, страшно дребезжащая при движении. Шофером был пожилой немец из военнопленных, а кондуктором — грубоватая девица из бывших «перемещенных лиц». Ходил автобус не по расписанию, а как вздумается этой девице. Деньги за проезд она бросала в сумку, билетов не выдавала, зычно командовала: «Поехали!» И «фриц» трогал колымагу, с жутким скрежетом переключая скорости.
Иногда я «совпадал» с этим странным экипажем, но чаще топал пешком. От моего дома до редакции на Гвардейском проспекте было около шести километров.
Отдел боевой подготовки, в который меня назначили, возглавлял капитан Алексей Петров. Лицо у Петрова было, что называется, простецкое, но сам он был вовсе не прост. За его открытостью и порывистостью скрывалась — хорошо мне знакомая — страсть к сочинительству. Алексей Иванович писал короткие рассказы из флотской жизни, несколько наивные, но — живые, с юмором. Журнал «Краснофлотец» (впоследствии «Советский моряк») охотно их печатал.
У нас с Петровым установились хорошие, даже дружеские отношения. Мы с ним и тянули боевой отдел — главный в газете флота. Вскоре у нас появился третий сотрудник — старшина 1-й статьи Ваня Лукьянов, способный парень, в годы войны служивший в многотиражке на острове Лавенсари. Стало полегче, но все равно приходилось здорово крутиться, чтобы ежедневно заполнять прожорливую полосу (а то и две) «Стража Балтики». Чаще всего мы бывали на тральщиках, благо они стояли в канале поблизости от редакции. Беседы с командирами «пахарей моря» превращались в статьи и заметки за их подписями и шли почти в каждый номер. Писали мы и очерки о моряках, отличившихся на тралении.
Моей как бы «вотчиной» стал флагманский корабль флота крейсер «Максим Горький». С командиром Б4–2 (артиллерийской боевой части) я лазил в башни и старался как можно точнее записать его высказывания о ходе боевой подготовки комендоров. С командиром Б4–5 (электромеханической боевой части) забирался в машинные отделения, в пост энергетики, наблюдал, как проходят плановые учения по борьбе за живучесть. Потом в газете появлялись написанные мной статьи за подписями этих командиров. А мне было интересно. Я ведь не имел военно-морского образования. Но — ходил, что называется, с открытыми глазами и схватывал необходимые сведения на ходу.
Я все более становился человеком флота.
С первого, можно сказать, дня знакомства мы подружились с Сергеем Цукасовым. Этот худощавый брюнет с щеголеватыми усиками и горячими карими глазами имел звание старшины авиационной службы, но носил погоны мичмана (это морское звание соответствовало старшинскому).
Сергей был коренным москвичом из интеллигентной семьи. В 40-м году, как и меня, его призвали в армию и направили в ШМАС — школу младших авиаспециалистов — близ Ораниенбаума. Хотел — в летчики, стал — технарем, оружейником. Начавшаяся война ускорила выпуск, и вскоре новоиспеченный сержант Цукасов оказался в Беззаботном — так, по имени соседнего совхоза, назывался аэродром под Ленинградом, где базировался 1-й минно-торпедный авиаполк Балтфлота. Легкомысленное название аэродрома резко контрастировало с обстановкой: немецкая группа армий рвалась к Ленинграду. Ежедневно дальние бомбардировщики полка ДБ-3 уходили бомбить колонны противника, переправы. В начале августа большая часть боевых машин 1-го полка улетела на остров Эзель — оттуда, с аэродрома Кагул, летчики полковника Преображенского совершили несколько знаменитых налетов и бомбежек Берлина. Оставшаяся в Беззаботном часть полка несла потери в воздухе и на земле: аэродром подвергался бомбардировкам.