Поляна, 2013 № 01 (3), февраль
Шрифт:
Мы строим новую Москву. Мы — одно. Мы — команда. Мы — сила. Мы — вместе, навсегда, навсегда. Целую заплаканных Наташу и Таню. Хлопаю по плечу Женю. Обнимаю Гену. Хором караоке «No New Year’s day / To celebrate… I just called to say I love you».
Через неделю отдел рекламы ликвидируют.
Все-таки пойду к Белорусской. Когда-то здесь была моя любимая улица, Третья Тверская-Ямская. Извозчичья слобода на краю лесного рынка, середина девятнадцатого века. Мещанские московские домики — каменный низ, деревянный верх. Все одинаковые, все наособицу. Разный цвет, разный размер. Арка во двор, ставни, каменные тумбы. Бальзамин, тюль. Резные наличники. Просто пройти по этой улице было удовольствием, словно читаешь старую, умную книгу. Теперь коробки — в одной жил Ельцин, отсюда он ступил в свой звездный
Выхожу на Лесную. Вот на этом углу через четыре с половиной года застрелят Политковскую. Десять лет назад меня с ней познакомила Тусенька, ангел с миндалевидными глазами. Аня была тогда грузной нескладной теткой с пышными гренадерскими усами, ничем не знаменитой, кроме того, что была женой самого Политковского! Река времени унесла мужа в безвестность, а Ане дала мировую, но, увы, грустную славу. Пулю она встретила легкой подтянутой старушкой.
Дальше — еще один цековский дом. Витя, сын предисполкома Одинцовского района (это где Рублевка). Учился с нами. Красный диплом, первый вступил в партию. Джинсы из кремлевского распределителя. Прирожденный лидер — обожал поить однокурсников до полусмерти. Наши, наши! — ярый болельщик. Теперь англичанин. «Россия — дикая страна, надо ее расчленить и ввести внешнее управление. Да и население поубавить».
Площадка, усыпанная битым кирпичом, обведенная колючкой. Спят три лохматые дворняги. Бродит пацан в тренировочном костюме. Автосалон: Инфинити, Лексусы, немного Мерсов. В середине Кайенн — неделю назад его с помпой представили на женевском автосалоне. Говорят, поставки в Россию начнутся не ранее, чем через год. А через четыре здесь будет бизнес-центр, за машину фотомоделька отдаст жизнь. Двадцать лет назад здесь был пивной зал среди бурьяна. Пятьдесят — каморки вокзальных девчонок.
От Миусов расходятся дороги. Можно к центру, к Пушкину вдоль Тверской. Редакция Юности, под ней когда-то варили превосходный эспрессо. Свернуть в переулок, пройти по Старому Пимену. Впрочем, там теперь элитное жилье. Дальше Твербуль, ЛИТ, Арбат… Ах, Арбат.
Или вдоль трамвая — Палиха, Божедомка, Достоевский. Путейский институт, Марьина Роща — из-за забора сирень. Сидят коты, поют петухи. На запад — Грузины, Тишинка, Пресня. От молодого Церетели к расстрелу парламента. И далее. На север, на Сокол и в Тушино. Я еще вернусь сюда, в Миусы, через год — в маленькую фирму в мансарде с окнами на вокзал.
Вернусь в Ховрино. Жена долго выбирала по Интернету, где рожать дочку. Оказалось, выбрала тот самый, где родился ваш покорный. Ветер кружит.
Остоженка. Выхожу из метро. Ночной дождь уничтожил остатки снега. Воздух очистился от пыли и все предметы видны с необыкновенной ясностью. Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман… ой, чур меня! Сгинь, рассыпься — скольких писателей ты загубил, обольстил своим Даром! Да и где тут почтамт? Бассейн Чайка, приемная СВР, в просвет переулка старообрядческая церковь. Здесь было кафе, в котором мы с Юлькой однажды протрепались почти целый день — на дворе стоял жуткий мороз. Дом понемногу ломают, уже закутали в тряпье. Не доходя до Муму, сворачиваю во двор и наискосок пересекаю то, что осталось от сада лодырей. Стучат перфораторы, жужжит лебедка. Сносят последние, старые остатки. Талибы строят новый город. Мясорубка втягивает разноцветные человеческие жизни, выпускает однородную массу. Город высосал нашу деревню, принялся за соседние страны. Рабочие молоды и веселы. Они сбежали от голода и войны, у них хорошая работа, они будут здесь жить. Женятся, родят детей. Верят в счастье.
Паркинг: в этом районе ездят только на Дискавери. Кайенн — это Кутузовский, Патрики. Планктон свои фокусы оставляет у конечных
Прикладываю палец к сканеру. Не пущает. Открывает сердобольный охранник. Ну вот, у меня хорошая, постоянная работа. Оксана несет кофе. Я вернулся. Антракт.
Алла Попова
Порог
Валерий Кузенков
Весновка
Студент первого курса, будущий охотовед Валерка, вернулся из института в общежитие и забросил тетрадь с лекциями за тумбочку Учить или повторять услышанное на лекциях ему не хотелось, друзей-однокурсников в общежитии не было. Валерка подошел к стенному шкафу, открыл дверцу…
— Пожевать бы чего… — Но в шкафу оказались только пустые бутылки из-под водки, пива и молока. — Одна, две, три… всего сорок штук. Пойти, что ли, сдать? Тут денег, как минимум, на торт…
От мыслей о торте у Валерки засосало под ложечкой. Он постучал рукой по карману куртки, звякнула мелочь. Достал несколько монет, подбросил их на ладони. Восемнадцать копеек. Не густо, даже на комплексный обед не хватает в институтской столовке. Только на сигареты «Прима» и спички «Пламя революции».
Тогда, на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, одна пачка сигарет «Прима» стоила четырнадцать копеек, а коробку спичек можно было купить за одну копейку. Бутылка водки, батон вареной колбасы или килограмм мяса стоили относительно недорого, хотя кому как. Но того же мяса или колбасы в годы, когда Валерка учился в Кирове на охотоведа, днем с огнем в магазинах было не найти. Как раз в то время для проживающих в областном центре были введены первые продуктовые карточки. После этого каждый городской житель получил возможность купить семьсот граммов вареной колбасы (без запаха мяса) и двести пятьдесят граммов бутербродного масла, которое по мере таянья на горячей сковороде превращалось в белую пену. Удовольствие от поедания такого количества дефицитных продуктов растягивалось на месяц, до получения следующих карточек-талонов.
Такое масло лучше на хлеб намазывать — учили Валерку старшекурсники.
Жарить на нем было невозможно. Обязательно картошечка подгорит, и любой продукт будет испорчен. Бутерброд же окажется полезен…
Валерка с ребятами соглашался.
В деревнях и поселках области продуктовые карточки не вводились. Видимо, расчет был самый простой: жившие непосредственно на земле могут прокормиться без колбасы и масла. В городе же корову или порося на балконе не вырастишь.
Оставлю мелочь на завтра, до стипендии еще тянуть и тянуть, подумал Валерка и положил монеты обратно в карман. Вышел из комнаты в коридор общежития, прикрыл за собой дверь и уселся на подоконнике. Посмотрел в окно на улицу и закурил. Затянулся горьковатым сигаретным дымом.