Полярная авиация
Шрифт:
Вот они, эти пятеро участников неизвестно чего:
Игнат Бубов, подпольный океанолог, излазивший все пригородные речушки и болотца, бескорыстный исследователь дна.
Володя Вовов, брат своих братьев, отец детей, постоянный клиент одного маленького продуктового магазинчика.
Николай Степанович Сидоренко, гражданин, школьный учитель горлового пения (это он, в чрезмерно аккуратном костюме, задавал вопросы).
Максим Магомедов, любитель просто баб и гулять по улицам, читатель.
Иван Штернфельд, летчик, сын владельца, потомок крепостных
— Встреча окончена, — слегка грустно, но повелительно сказал полковник, поднимаясь из-за стола. — Может быть, увидимся, но это вряд ли.
Полковник ушел куда-то вбок, в стену, занавешенную портьерой. Молча, без единого поясняющего звука всех рассадили по отдельным машинам и с интервалами в пять минут повезли обратно в город, каждого навстречу его неясной, причудливо извивающейся судьбе.
Получается, что полярная авиация потребовала расстаться с обычной, неполярной. Рано утром Штернфельд приперся, решительно-грустный, в аэропорт, разбудил, распугал всех; скакал дикими прыжками по летному полю, выл песни, разговаривал с приунывшими самолетами — прощался. Потом написал заявление, как положено. По собственному желанию. Уговаривали остаться, обещали бесплатный проезд, новое обмундирование, год за два — ни в какую. В конце концов поплакали, поздравили, заплатили почти неисчислимое выходное пособие, которое не умещалось ни в один банк, и отпустили с миром.
Решил переехать, чтобы освоиться в новом качестве. Снял маленькую квартирку без телефона на тихой окраине, среди людей, деревьев и детских садиков.
Непривычно много, озираясь, гулял, трезво и настороженно просиживал ночи в заведениях, настойчиво спал, теряясь в часах и минутах.
Не было никакой нужды работать (как, в общем-то, и уходить из летчиков), но, повинуясь какой-то малозаметной дисциплине, все-таки устроился сторожем на склад пододеяльников — сутки через трое, за сущие копейки. Когда оформлялся, в отделе кадров сказали, что зарплату платят редко, зато пододеяльники можно воровать в любых количествах.
Труднее всего давалось трехчасовое ничегонеделание. Стоило только начать (Штернфельд тренировался обычно во время дежурств, страшными снежными ночами) — как сразу накатывало желание подвигаться, покататься по полу, подраться с кем-нибудь или выстрелить из табельного оружия. Мысли, несвойственные повседневной жизни, струились, цепляясь одна за другую, замысловатыми цепочками. Хотелось одновременно спать и скакать, сморкаться и любить. Правда, иногда Штернфельду удавалось тупо уставиться в стену и замереть, отключившись от привычных, как тележное колесо, ощущений. В такие моменты становилось интересно, как-то по-новому. Впрочем, длилось это недолго. Проходили томительные три часа — и, ура, можно было привычно чесаться, пердеть, совершать поступки, делать серьезные выводы.
Иногда на службе, среди пододеяльников, снились транспортные самолеты — взлетающие, совершающие посадку, гибнущие в катастрофах, перевозящие воинские части, гробы, фермы железнодорожных мостов, годовые
Нельзя сказать, что Штернфельду нравилась или не нравилась его новая жизнь. Просто он слегка отчужденно и по-деловому смирился с туманными, но, видимо, необратимыми изменениями, и спокойно наблюдал за течением себя и событий.
В разгар весны, вне всяких признаков, как-то само собой оказалось, что надо бы уже ехать на Базу полярной авиации. Штернфельд нюхал воздух, гулял, щурился. Потянуло к югу, в степь. Отстояв очередь, купил самый дорогой билет до самой неприметной, затерянной в степи станции, на которой только мог остановиться сверкающий, шикарный экспресс. На работе сказал, что пойдет поболеет, дескать, не ищите. Хозяйке квартиры заплатил за пятьдесят лет вперед. На скрипящем, кашляющем такси поехал на вокзал.
Проводники в белых перчатках разносили чай, баранки, шпротный паштет. Штернфельд ел, спал, слушал постукивание. Ближе к ночи ему вдруг в первый раз удалось ничего не делать целых семь часов подряд. Поработав, уснул.
Разбудил проводник: скоро выходить. Маленькая станция, почти неотличимая от окружающего пустого пространства. Бабка с семечками вдруг окликнула Штернфельда: «Тебе вон туда» — и показала рукой. Пошел, побрел по степи, ничего не ожидая, не засекая времени, наслаждаясь воздухом и движением.
Впереди завиднелись объекты. Подошел ближе. Длинный барак был похож на тот, генеральский, пригородный сарай, где начиналось. Рядом громоздился нелепый в своем величии, древний остов «Ильи Муромца» — знаменитого бомбардировщика времен одной из войн. Вдаль уходила местами поросшая растениями взлетная полоса, не имевшая особого смысла среди ровной степи.
Штернфельд вошел. Полковник, глядя вбок, сверкал козырьком. Бубов, Сидоренко и Магомедов сидели с выражением абитуриентов, решающих не заданную им задачку. Штернфельд тоже сел и очень надолго замолчал.
Только Володя Вовов сдуру поперся куда-то в Мурманск, Архангельск, Воркуту и сгинул там, среди оленей, вечной мерзлоты и ледяных глыб, сверкающих в свете полярного дня.
День прошел в невнятном бормотании, долгих паузах. Магомедов слонялся из угла в угол, норовил сбежать, погулять, но стеснялся полковника. Сидоренко вяло, будто по обязанности, пытался лезть к полковнику со своими теоретизирующими вопросами, ведь он был когда-то педагогом… Ответные объяснения еще более все запутывали. Штернфельд сидел, оглоушенный. Полковник что-то бубнил про «матчасть» и необходимость ее «изучения». Вообще, он вел себя так, будто ничего особенного не происходило и само их нахождение здесь, в степи, рядом с «Ильей Муромцем» — дело обычное. Впрочем, так оно и было. Бубов в какой-то момент просто уснул, положив верхнюю часть туловища на стол. Будить его не стали.