Полярная трагедия
Шрифт:
– - Постелили нам в сенях, -- гудело в "амбаре".
– - Мы про Усть-Пит наслышаны, решили спать по очереди... Растолкали меня дневалить, я на холодок выглянул, чтоб не сморило. Старик хозяин за мной. "Куда?
– удивляется.
– - На ночь глядя... Не опасаешься?" -- "Чего мне опасаться, -отвечаю. Я заговоренный. Меня пуля не берет". Старик хмыкнул...
Утром собираемся уходить. Старик в проводниках. Ружье на лавке. Когда старик отвлекся, мой приятель из ружья патроны вынул -- и снова ружье на лавку...
Идем. Рюкзаки тяжеленные, с образцами пород, мы и не чувствуем...
Старик
Я посошок наизготовку и -- кустам:
– - Я ж тебя предупреждал, гостеприимный! Не трать пули!..
Он поднялся во весь рост. На лице ужас. И -- в упор. Хлопок...
Ох, и били мы его... На прощание бороду пнем защемили и оставили так, на карачках. Для перевоспитания... И что думаете? Выжил. В этом году идем мимо, поинтересовались. "А, говорят, это которого в прошлом году медведь задрал?.. Живой, только тронулся малость..."
Долго стоял хохот, гулкий, деревянный, будто мы все сбились в бочке, покатившейся под откос...
Когда утихло, откуда-то сбоку донесся пьяный шум, матерщина. Там по-прежнему играли в карты, шлепая ими по доскам. Одного из игравших я узнал. Это был тот самый парень, которого не прописали в его родном доме, и он ехал "куда-никуда..." Он был гол до пояса, татуирован синей и черной тушью. С одной стороны его впалой, ребра торчат, груди синел профиль Ленина. С другой -- наколот черной тушью профиль Сталина. А под искусными чуть размытыми профилями -- надпись славянской вязью: "Пусть арфа сломана, аккорд еще звучит..."
Он поднял стриженую голову, поискал кого-то мутными глазами. И вдруг закричал остервенело, жилы на его шее напряглись:
– - Алле! Усть-Пит!..
– - Он привстал.
– - Я тебя! Тебя!
– - Он показал раздробленным пальцем на солдата, который служил в лагерной охране.
– - Тебе говорю!
Солдат оглянулся тревожно:
– - Я не из Усть-Пита!
– - Он не из Усть-Пита, слыхали?!
– - И заколыхался от злого пьяного хохота: -- Иди, сбросимся в картишки!
– - Не на что!
– - солдат поспешно натягивал сапог.
– - Добра что у меня, что у тебя...
– - Прикидывайся!.. Весь мир наш!.. Вот, сыграем на этого, с прожидью!
– - И он показал пальцем на меня.
Седой геолог встал, проревел своим таежным голоском, что ежели вольноотпущенники орелика не уймут...
Подействовало, вроде. Заиграли в картишки друг с другом, поглядывая недобро то на солдата, то на меня.
Я стал задыхаться от вони портянок, сивухи, раздавленной селедки. Как же раньше не чувствовал?..
Но... сейчас уйти?! Я присел на полку, искоса поглядывая на вторую группку стриженых картежников, которых поначалу принял за солдат... Играли свирепо. Дудинский, с наколками, парень проигрался в пух, отдал свою нейлоновую рубашку, ботинки, брюки; раскачивался на скамейке, в одних трусах, обхватив руками голые колени.
Седой геолог стремительно поднялся с пола, плюхнулся рядом со мной.
– - Быстренько отсюда!
– -
– - Вас проиграли в карты!
– - Что-о?!
– - Идемте-идемте!.. Я эту публику знаю... Перепились. Играть не на что, -- объяснил он, когда мы вышли на палубу.
– - "Порешишь жида, сказали этому... горемыке, -- отыгрался..." Запритесь в своей каюте. Или лучше у меня. Но вначале сообщите капитану...
...В рубке, застекленной и просторной, вольница. Рулевой бос. Ботинки рядом. Сидит на высоком табурете, у электроштурвала, обмотанного лентой из пластика. Штурвал от матросских ладоней блестит. За электрическим -- большой штурвал, ручной. Босые ноги рулевого -- на нем.
– - Где Владимир Питиримович?
– - спросил я почему-то шепотом. Тот кивнул в сторону. Владимир Питиримович, у поручней, рассматривал в огромный бинокль берег. Рулевой позвал штурмана.
Я оглядел отполированную, неправдоподобной белизны рубку, сверкающие никелем тумблеры дистанционного управления, гирокомпасы, зачехленный локатор, рацию, радиотелефон прямой связи с Красноярском -- корабельный быт XX столетия, и все происшедшее внизу показалось мне ирреальным. Дичайшим сном.
Владимир Питиримович, войдя в рубку, взглянул на меня озабоченно.
– - Что-нибудь случилось?
Я открыл рот и... попросил разрешения постоять за штурвалом. "Хотя бы минуту-две", -- добавил я смятенно.
Недавно, правда, мне позволили "подержаться за колесо" в Баренцевом море, на пропахшем треской мотоботе. Часа три я вращал синими от холода руками руль, пока подвыпившая команда жарила в кубрике грибы, радуясь тому, что нашелся идиот, который добровольно мокнет наверху.
– - В Баренцевом море что вдоль, что поперек...
– - саркастически отозвался Владимир Питиримович о моем опыте, оглядев меня испытующе и, по-моему, даже потянув носом воздух: не надрался ли писатель?.. Добавил с тем уничижением, которое, как известно, паче гордости: -- Мы не моряки, мы рекаки...
Но постоять у штурвала разрешил.
Подождали, где Енисей разлился особенно широко и походил на пруд и где безопасно было поэтому подпустить -- на несколько минут -- к штурвалу даже и обезьяну. Я коснулся электроштурвала, как священного сосуда. И так стоял минуту, не более, ощущая холодок пластика и не стронув руль ни на волос. Просто полежали руки на рулевом колесе недвижимо -- Владимир Питиримович, не отрывая взгляда от фарватера, вдруг резко шагнул к штурвалу и встал за него.
В рубку влетела, распахнув дверь настежь, Нина в переднике. На ее белых волосах встряхивались жестяные бигуди. Не успела даже прикрыть их. Платочек на плечах. В смоляных выпуклых, как у галчонка, глазах, -- тревога. Увидела Владимира Питиримовича.
– - Ты!? Я подумала -- что стряслось!.. Корма виляет, как овечий хвост.
– - Водокруты...
– - выдохнул Владимир Питиримович.
– - Побросало...
– Покосившись смущенно в мою сторону и передав штурвал рулевому, он положил руку на ее плечо, острое, худенькое, как у подростка.
– - Тайга горит, чувствуешь?
– - спросил он вдруг всполошенно, похоже, вспомнив о моем присутствии.
– - Где-то за Туруханском. В наших краях.
– - Горит, -- не сказала, шепнула она, вся подавшись вперед и прижимая щеку к его руке.