Полярная трагедия
Шрифт:
Он лишь три месяца назад стал зоотехником; тут, в родном селе, его первая должность, которую он, по выражению его деда, "сполняет бегом..."
Я вспомнил о своем сыне и подумал: какой радостью был для учителей Салават. Нацеленный с детства...
– - Ош-шибка ваша!
– - бросил Салават на бегу, едва я заикнулся об этом.
– - Я был страш-шенным хулиганом. Извергом. Чешное шлово!..
Моя улыбка заставила его задержаться.
– - Не верите? Учительша географии была. Из города Златоуста. Задала мне на дом задание. Опиши природу! Как видишь, говорит, так и пиши. Две недели нудила... Природу писать --
Он снова помчал вперед, и вдруг замер на мгновенье, услышав вопль. Так вопят мартовские коты. Только донесся вопль откуда-то сверху. Да и март прошел...
– - Сарыч!..
– - Салават взглянул на большую встрепанную птицу, парившую над лесом.
– - Вон!.. Канючит по-кошачьи... Потому по-местному -- канюн. Видите, клюв какой? Ш мой нос. Не клюв -- паяльник... Хищник!..
В голосе Салавата не было прежнего оживления: мы дошли до цели...
А целью нашей был коровник на краю поля. Салават открывает половинку дощатых ворот на скрипящих петлях, и перед нами, в сырой земляной темени, вырастает зрелище, которое можно увидеть разве во сне...
Корова, вернее, то, что осталось от нее: скелет, обтянутый буро-белой кожей с язвой, обработанной чем-то вроде зеленки, стоит на ногах-палках, подвешенная, чтоб она не рухнула, на бельевых веревках...
Глаза привыкают ко мраку: подобное видение и в соседнем стойле, и в другом конце коровника. Остальные стойла пусты... Едкий запах лежалого навоза не доставляет мне радости, но я уже не могу выйти, продвигаюсь внутрь сарая, а Салават останавливается и, достав из кармана ватника домашнюю лепешку из картофеля, дает вздрогнувшей корове. Она жует как-то не по-коровьи быстро, а он гладит и гладит костлявые бока, шепча ей что-то по-башкирски. таким тоном шепчут любимой...
– - Вошемьшот было!
– - вдруг кричит Салават.
– - Приехал, еще дышали... Продал корма Шингарей! У, Шояк!
– - Он еще что-то кричит по-башкирски.
Я уже знаю, что "Шояк" по-башкирски -- лжец. Но еще ничего не понимаю в том, что произошло. Эпидемия, что ли, была?.. Как это можно -- продали корма? Пропили, что ли?
– - Коровий лагерь!
– - Рассеченная губа Салавата дрожит.
– - Штрогий режим!.. Не дотянули до травы. Все корки собирал, огрызки, кору варил, ботву, картошку из-под снега рыли -- не дотянули...
Мы бредем назад, по скрипящей, перемешанной с талым снегом грязи; мне не терпится взглянуть на председателя колхоза Шингареева.
– - Он что, пьяница?
– - спрашиваю у Салавата.
– - Шояк -- Шингарей? Ой, нет! Башкир много не пьет. Русский много пьет. Он трезвый убил. Трезвый! Его хотели снять, но...
Это я уже знаю. И не только я. Ведь я "брошен на пожар". Да что там -на пожар! Почти бунт... Собственно, дойди Гузово до бунта, прислали
Три дня назад мне позвонили из газеты "Советская Россия", попросили заехать и показали это письмо, в котором и про голод, начавшийся в деревне, и про "коровий лагерь" упомянуто вскользь. А три четверти письма кричало, взывало к совести человечества -- большими детскими буквами, решительно не признавая женского рода:
"Весь природа опустошал. Вот пример: тетерка, глухарь, рябчик на рынке нарасхват, коли весь коров помирал. Приказ: колхознику стрелять ястреб, лунь и другой хищник, который тетерку клюет! А ястреб, лунь -- это же санитар, клюет больных, слабых.
Месяц прошел, весь тетерка помирал, весь глухарь помирал. Весь рябчик... Весь семейство тетеревиных... Мор!.. Лес, как сирота. Кто дал право рушить биоценоз?!"
Письмо было коллективным, под ним стоял триста двадцать подписей на четырех языках: башкирском, мордовском, татарском, русском -- вкривь и вкось, и несколько оттисков пальцев тех, кто не ведал ни одного...
Потому и позвонили из столичной газеты, в которую ежедневно приходят мешки писем, что триста подписей... "Коллективка", -- шепнули в редакции. Этого не любили и опасались...
И главный редактор газеты Константин Зародов, посоветовавшись с кем-то, решил послать "на пожар" кого-либо из писателей, за которого газета, по крайней мере, до опубликования материала, ответственности не несет. Черт знает, как еще повернется!
Писал "коллективку" Салават. Это было не так уж трудно понять... И вопросительные знаки на тетрадном листочке были его. Они возвышались над строчками, как деревья над травой. И казалось, даже раскачивались, как деревья на ветру.
Было от чего раскачиваться...
– - Вы видели манок? Знаете?
– - спросил Салават, заведя меня, по пути из коровника, в какой-то длинный барак. Я понял, что это клуб, лишь по гигантскому иконостасу в красных рамах; с иконостаса застыло косилось на нас Политбюро, в исполнении местного художника, видимо, татарина: все члены Политбюро -- широкоскулые, круглоглазые -- походили на татар, пожалуй, даже на татарских ханов, только почему-то в галстуках. Какой-то татарский пир!..
– - Вот манок!
– - Салават отпер рассохшийся шкаф, достал из-под бумаг деревянный манок и подул в него. Раздалось утиное кряканье...
– - Зверь такого не придумает. Только этот... хомо сапиенс! Манки на утку, на рябчика, на оленя. Все для убийства! Страшенного! С обманом... Этот я отобрал у школьника. Спросил его: зачем обман? Нехорошо обман...
Салават стал живописать, и руками и плечами, как колыхалась на воде выструганная школяром из дерева утица, а сам школяр дул в это время в свою кряхтелку. Самец услыхал утиный кряк и, забыв все на свете, метнулся в любовном экстазе, к утице. А школяр его из ружья. С лету...
– - Обман! И тут точь-в-точь такой же обман...
– - Салават показал на отсырелые деревянные стены барака.
– - Приехали из города Бирска. И -- в свой манок. "Выборы! Выборы!.. Всеобщие, открытые... Шояка переизбирать". Манок искусный. Кря-кря! Все слетелись...