Полынь
Шрифт:
Теперь его исподволь начала сверлить мысль: а вдруг Анны тут давно нет? Испугавшись этой мысли, он ускорил шаг.
Кузьма неожиданно почувствовал слабость в теле, особенно в ногах: они сделались точно тряпичными. Миновать два двора, пройти по петлястой стежке меж гряд — и вот родной угол.
Впереди показалась фигура женщины. Его опалило: «Анна!» Кузьма остановился и стал ждать. Нет, это не Анна. Застегивая на ходу вязаную кофту, женщина спросила вежливо:
— Кого-нибудь ищете?
«Из мелюзги подросла, а может, заезжая», — решил
— Где Строговы живут?
— У нас их много. А вы, наверное, из райцентра? — И не дала ответить: — Тогда надо Анну Тимофеевну. Вон ее дом, в конце улицы.
Женщина заметила на его лине перемену выражения и, заинтересованная, медлила уходить.
— Это ж чего… она председатель, выходит?
— Выходит, так, — сказала женщина, деловито поправила платок, вздохнула и, покосившись на лицо Кузьмы, пошла по улице, часто оглядываясь.
Анна — председатель! Память выхватила обрывки прошлого: в исподнем, с распущенными ворогами, избитая, Анна мечется по ветреной улице между сонными домами, а он в избе ворошит свое фронтовое добро: среди мужских рубах и брюк завернутые в розовую бумагу модные туфли. Разве такой-то жене сгодится?!
Около пяти месяцев жил не жил. С тягостным чувством после работы входил в косую дверь, угрюмо встречал взгляд Анны — чуя недоброе, с бабьей жадностью та ловила его взгляд. Тяжелая работа, казалось, пригнула ее к земле, вычернила некогда румяное, с мелкой россыпью веснушек лицо. Теперь ему стало больно и неприятно глядеть в это некогда родное лицо. Похлебав на скорую руку постную похлебку вприкуску с липким, пополам с травой хлебом, Кузьма до ночи уходил под навес сарая. Топор тонко и позывно гудел в его руке. Тесал полозья саней, жерди для телег, а перед глазами плясала, гомонила многоязыкая Европа. Где-то, кажется под Веной, видел женщину: словно чистая сытая кошечка, бездумно озираясь на русских солдат, шла по улице. Широкие бедра, белое лицо, шнурочки бровей…
В голове туманилось. С силой втыкал в колоду топор, уходил со двора. Ночью чувствовал: лежит Анна рядом — горячая, притихшая. Утром видел: торопливо натягивала на колени старую юбку — нечего было переменить. На исходе сентября сорок пятого Кузьма осторожно в рассветной мгле оделся, отыскал под кроватью чемодан, пошел из избы. На пороге оглянулся. За печной трубой, словно у затравленных галчат, сверкнули глаза девчонок: не спали, видно, караулили.
Незаметно дошел до просторного пятистенного дома: возле высокого крыльца куча стружек, под окнами вишни-малолетки, поваленный кусок плетня.
По главной дорожке Кузьма не пошел — свернул на огород и, удивляясь своей ловкости, без труда перемахнул через хворостяной плетень. «По всем понятиям, Нюшка зятя приняла, а с другой стороны, недоделок много», — решил он, пробираясь меж гряд с луком, огурцами, пахучих зонтов укропа.
Остановился возле глухой, подветренной стороны сарая. Было слышно, как поблизости, за стеной, жует корова. Кузьма сел на полусгнившую чурку, облепленную
В высокой, грудастой Кузьма без труда узнал Пелагею Корыстылеву, а другую, молодую, он не признал.
Корыстылева перегнулась через крыльцо и стукнула кулаком в стекло.
— Нюра, — позвала она негромко.
Кузьма застыл. Схватившись обеими руками за бурьян, он вытянул шею и медленно, потихоньку опустился на корточки. О сруб стукнулась наружная дверь, и на крыльцо шагнула высокая женщина, повязывающая на ходу косынку. Обернулась и крикнула в сени:
— Окно закрой; Вера. Как бы гроза не нашла.
И все втроем, приглушенно разговаривая, вышли за калитку.
Кузьма не успел что-либо сообразить, как к дому на велосипеде подъехал худощавый парень в пестрой ковбойке и спортивных брюках. Не сходя с велосипеда, парень добрался до завалинки и свистнул три раза. Окно, перед которым он остановился, с шумом распахнулось, и в нем показалась коротко остриженная девичья голова.
— Иду, — сказала девушка, взволнованно-радостно рассмеялась и скрылась в доме, а спустя минуту ловко и легко перелезла через подоконник.
— Эх ты, соня, — сказал парень, обнял ее за плечи и тихо-тихо, смешно поехал рядом с ней.
Чмокнул звонко поцелуй. И опять над проулком улеглась тишина. Кузьма заключил: «Это, по всему видать, Зина. В мать пошла».
Бурьян, за который он схватился руками, не выдержал, обломился. Раскорячив ноги, Кузьма ткнулся лицом в жесткую землю, завалился на бок. Выругался. Долго не мог подняться, загребал руками воздух, а когда сел, то услышал рядом звонкий девичий голос:
— Что это вы на ровном валяетесь?
Из-за вишенки сверкнули два крупных глаза.
«Верка, это Верка», — подумал он.
Продолжая смотреть на него смеющимися глазами, оправляя красную ситцевую кофту на крепенькой — два стиснутых кулачка — груди, Вера неслышными шагами приблизилась к нему.
— Вы устали? Здесь есть скамейка. Пройдите, пожалуйста. А может, вам принести квасу? — сказала она.
— Квасу можно, — Кузьма запнулся, — если не жалко.
— Ну что вы! Его у нас много. Летом, знаете, он хорош, жажду сгоняет.
Хлебный ржаной квас, ледяной и резкий, Кузьма пил большими, судорожными глотками, запрокинув слегка голову.
Перебирая проворными пальцами складки кофты, Вера смотрела с состраданием на его острый кадык, на худую, с выступающими ключицами шею и, мучительно морща лоб, стала припоминать, где она раньше видела это лицо. «А нигде не видела», — сказала она себе. «Нет, ты вглядись, вглядись, видела».
Возвращая жестяную литровую кружку, Кузьма тоскливо отметил: «Не признала». Он ввернул в мундштук сигаретку, закурил. Вера стала подметать дорожку березовым веником.