Полынный мёд. Книга 1. Петля невозможного
Шрифт:
Продолжая сжимать голову в тисках рук, Сема вошел в прихожую, и в этот самый момент дверь с треском обрушилась в квартиру вместе с рамой и штукатуркой. Сема резко отшатнулся, забыв навсегда о больной голове, ибо в дверной проем тут же полезла разношерстная публика, размахивая саблями и кремниевыми пистолетами.
Впереди всех шкандыбал на деревянной палке вместо ноги здоровенный красноносый детина с густой и жирной бородой, в которой запутались разнокалиберные хлебные крошки. Увидав Боцмана, детина радостно заорал:
– Тысяча чертей! Вот он, писака! Вяжите его!
«Где-то
Сзади заулюлюкали, засвистели, послышался топот множества ног.
Сема ухватился за тяжеленный секретер и, побагровев от натуги, придвинул его к двери, которую тут же стали пытать ногами. Клацая от ужаса зубами, Сема оглядел комнату, лихорадочно прикидывая, чем бы можно было укрепить баррикаду, кинулся было к креслу, но в дверь придумали стрелять.
Сема плюхнулся на пол и жалобно завыл:
– Господи! Что же это деется? Среди бела дня вламывается какой-то сброд и пуляет куда ни попадя. А доблестная наша милиция? Она-то куда смотрит?
Вспомнив про органы правопорядка, он кинулся было к телефону, но вот беда, покуда Сема разлеживался на паркете, обливаясь слезами, драгоценные секунды невозвратно канули в Лету.
Налетчики справились с дверью, искромсав ее сабельками на мелкие кусочки, словно то был качан капусты, а не добротная, прессованной фанеры совдеповская дверь времен Леонида Ильича. И вот они, кровожадно скаля гнилые зубы, друг за дружкой начали просачиваться в комнату.
– Трубку-то брось, – скомандовал одноногий. – Брось, говорю!
Сема Боцман дрожащей рукой положил трубку на рычаг, с ужасом глядя на главаря шайки. Теперь он узнал его, и это привело литератора в еще больший трепет.
Перед Семой стоял герой его последнего, еще недописанного романа – гроза морей, отпетый мошенник и кровожадный пират Деревяшка Джон.
«Господи, почему я не писал стишки про любовь?» – успел подумать Сема, прежде чем потерял сознание.
… Очнулся он от того, что кто-то мерно раскачивал под ним кровать.
– Прекратите безобразие! Я буду жаловаться! – возмутился Сема, открывая глаза.
Но в следующее же мгновение, он их закрыл, потому что находился маринист отнюдь не дома и возлежал не на кровати, как ему представлялось. Ложем служила деревянная палуба, да еще над головой высилась здоровенная мачта с туго натянутыми парусами. Но если бы только это… На верхней рее устроился здоровенный рыжий котяра, самым наглым образом показывающий Боцману нос.
Лишь тогда припомнилась Семе и вчерашняя идиотская пьянка, и вторгшиеся в его квартиру пираты, и выломанная дверь, и загаженный плевками пол. И Сема тихо, по щенячьи, заскулил.
Тут же его кто-то пребольно ткнул ногой под ребра, а голос над головой разорвал перепонки:
– Эй, Джон, кажется этот бочонок с дерьмом уже очухался.
– Ну так плесни ему водички, пусть совсем оклемается.
Плеснули, обмочив Сему с ног до головы. Пришлось приподняться и сесть, размазывая по лицу соленую воду.
Семе было совершенно плохо, и не только потому, что его били или изгалялись над ним, окатив холодной водой из деревянного ведра. Не мог он понять и постичь ни чувством, ни разумом своим,
– Ничего, вылечат меня, обязательно вылечат. Медицина у нас, о-го-го, какая!
– Джон! – крикнул пират, карауливший Сему. – Чего это с ним?
Загрохотала деревяшка о палубу с каждой секундой все громче и громче, покуда не замер звук подле все еще хихикающего Боцмана.
– Эй, писака, что с тобой? – вопросил «гроза морей».
– Отстань! – весело сказал Сема. – Ты – галлюцинация, тебя просто нет и быть не может.
А затем тише, будто для самого себя добавил:
– Допился. До белой… нет, не так, до черной горячки допился. То коты говорящие мерещатся, то разбойники морские.
– Это все солнце, – задумчиво молвил Деревяшка Джон. – Вот что, Пит, устрой-ка ему купание, пусть охладится малость.
– Сей секунд, – ухмыльнулся Пит и принялся вязать веревкой Семины руки.
Сема не сопротивлялся, а продолжал гоготать, теперь уже во все горло. Лишь когда его подвели к борту, под которым пенился и шипел океан, он перестал смеяться и с тоской подумал: «Господи, почему же все так реально?» И в ту же секунду полетел вниз.
Ледяная вода обожгла тело, ринулась в открытый рот. Потом что-то с силой рвануло за руки, вырывая Сему из пучины, и поволокло вперед. Буксируемый пиратской баркой, Боцман резал океанские волны своей лысой макушкой, как акула плавником. Только изредка ему удавалось выкрикнуть:
– Пощадите!
На что Деревяшка Джон резонно отвечал:
– А ты, гнида, меня пожалел? А? По чьей милости мне ногу отрубили в первой части, страница тридцать семь, второй абзац снизу?
И вслед за предводителем каждый пират сетовал:
– А мне глаз выбил.
– Мне зубы.
– А мне… мне, – заглушая всех, несся тоненький голосок. – Мне он что оттяпал!
– Да, – сочувствовали голосу. – Лучше бы убил.
«А ведь это не галлюцинация, – поразился полуживой, почти захлебнувшийся Сема. – Ведь это на самом деле все!»
Любительница сыров и русского фольклора Марья Ибрагимовна Кустючная писала детские сказки. Они были столь непрофессионально сделаны, что редакторы городских журналов тихонько плевались и проклинали графоманские опусы, но опять же про себя. Никто не хотел портить отношений с завсекцией беллетристики Азалием Самуиловичем Расторгуевым, в чьих любовницах и числилась Тетя Мотя.
И Кустючную несло. Она строчила в день по два-три рассказика, наивно полагая, что писать для детей может любой дурак. В последнее время – особенно. Редсоветы куда-то исчезли, работники ЛИТа, ранее независимые, вдруг стали приторно вежливы. Нет, писать стало намного легче. А что? Нагнать побольше ужастей, нечисти там всякой, всунуть влюбленных принца с принцессой, чуточку переделать известный всем сюжетик, и вот оно – произведение искусства.