Полюби меня, солдатик...
Шрифт:
– Доктор Шарф поздравляет с окончанием войны и благодарит господина офицера за освобождение от нацизма.
– Это пожалуйста, – великодушно согласился я. – Теперь Австрия будет свободной.
Доктор внимательно выслушал меня, затем Франин перевод, немного подумал и медленно, с перерывами заговорил. Похоже, говорить ему было трудно. Франя быстренько переводила.
– Он говорит: старики счастливы оттого, что дождались окончания войны. Молодым теперь придется самим строить будущее Европы. Важно не допустить ошибки.
– Да уж не ошибемся. Если до
Франя без запинки перевела мой ответ.
– Доктор Шарф говорит, что победить в войне – еще не все.
– А что же еще? Все-таки главное – победа.
– После тяжелой войны последует не менее тяжелый мир. К этому надо быть готовым. Божественный плод победы может оказаться горьким.
Я не совсем понимал, что он имеет в виду, этот старый профессор. Может, однако, и верно – тяжелый мир, и к тому следовало быть готовым. Но уж не тяжелее, чем эта кровавая война с фашизмом.
– Он говорит, – продолжала Франя, – что русские должны понять: нацизм и коммунизм есть два конца одной палки.
Такое я слышал впервые, и это показалось мне странным – одной палкой мерить Россию и Германию. У нас никто так не высказывался даже по пьянке, за такие мысли в два счета можно было лишиться погон и загреметь в штрафную. Странно было бы даже так подумать – все-таки мы воевали за свободу своей родины против немецкого фашизма. При чем тут два конца одной палки?
Немало озадаченный, я молчал. Наверно, почувствовав это, хозяин помедлил и, кивнув на прощание, повернулся к выходу. Вместе с фрау они молча вышли, не притворив за собой дверь.
– Ты посиди, я сейчас, – тихо бросила мне Франя, направляясь следом.
Оставшись один, я встал из-за стола, прошелся по вестибюлю. Профессор меня прямо-таки расстроил. Конечно, я понимал, что за победой последует иная, мирная жизнь, наверно, она будет нелегкой, ведь вся Европа лежала в развалинах. Но теперь не хотелось думать о том, все наши мысли занимала победа. Та самая, о которой мы столько мечтали в дни удач и особенно в дни поражений, когда она была так далеко, что упоминание о ней казалось издевкой, примитивной пропагандистской ложью. Впрочем, для многих таковой и осталась, о настоящей они никогда ничего не узнают. Иным вот посчастливилось до нее дожить и, может, удастся вкусить плод с ее божественного дерева. Почему он должен оказаться горьким?
Из узкого окна с высоким, как в церкви, подоконником почти не просматривались окрестности, а мне все-таки надо было видеть мои орудия. И я сказал о том Фране, когда она снова вбежала в вестибюль. Удивительно, как за эти полдня переменилось настроение девушки, на глазах обретшей почти беззаботный, радостный вид. Легкая и стремительная, она все больше стала походить на шаловливую школьницу, все больше привлекая меня.
– Идем! – сказала Франя и повела меня куда-то в боковую дверь к крутым винтообразным ступенькам.
На чердак, что ли, подумал я.
Оказалось, не на чердак, а в игрушечную башенку, что, будто
– Вот! Отсюда все видно. Вон твои солдаты.
Вид на окрестности действительно открывался чудесный – почти половина разбитого артиллерией городка, улица до поворота, задымленный, со штабелями бревен и досок двор лесопилки, мои орудия – одно сразу за речкой, другое по ту сторону лесопилки. Напротив, за дорогой, распростерся широкий горный склон, поросший снизу хвойным молодняком, переходящим выше в старый сосновый лес. С другой стороны видно было немного – крутой черепичный скат крыши да вершины кряжистых деревьев, за которыми высилась голая скала. В тесненькой уютной башенке было пусто, лишь стояла легкая белая скамейка, рядом с которой темнел выход на лестницу. Славное было местечко, и я заволновался. Показалось, Франя привела меня сюда не просто так, а с определенным умыслом, и оттого девушка стала для меня еще ближе.
На моих позициях не замечалось ничего особенного. Рассевшись на станинах, солдаты, наверно, рассуждали теперь о мире, до которого все-таки дожили. Те, кто постарше, конечно, настраивались на дом и хозяйство, младшие мечтали о своем – встрече с родителями, учебе и любви. В общем, все было понятно, каждый стремился занять свое место в жизни. Победа была добыта сообща, дальнейшее, пожалуй, зависело от каждого в отдельности.
И не зависело от войны – в чем была наша самая большая удача.
Я присел на изящную белую скамейку, Франя стала напротив возле широких, с круговым обзором окон.
– Митя, ты не серчай на доктора Шарфа. Его напугали, – сказала Франя.
– Кто напугал?
– А кто их знает, – Франя пожала плечиками. – Ночью какие-то, трое...
– Военные?
– Не разберешь. Было темно. Поднялись наверх...
– А разговаривали – по-немецки?
– По-немецки. Похоже, однако, не немцы. Сильный акцент – славянский.
– И что им было нужно?
– Не знаю. Мне доктор Шарф ничего не сказал. Фрау Сабина плакала.
– А ты?.. Тебя они о чем-нибудь спрашивали?
– Я спряталась. Меня они не нашли.
– Вот как!
Это было хуже, это что-то усложнило и вызывало во мне беспокойство. Мало того, что война, фашисты, так и еще какие-то. Может, наши – особисты? Но зачем им эти австрийские обыватели? Или они из-за Франи? Но она-то зачем им понадобилась? Или она им мешала? Чего-то несомненно важного я понять не мог и терялся в догадках.
– А этот твой Шарф точно не фашист?
– Он ненавидит фашистов. В Ганновере, бывало, как бежим в бомбоубежище, так он их ругает. Представляешь: не англичан, которые бомбят, а своих, немцев. Когда те не слышат...
– Ну, когда не слышат, можно и поругать, – сказал я. – Садись сюда, рядом.
Франя нерешительно опустилась на край скамейки. Настроение ее стало заметно омрачаться, и было ясно отчего. После ее рассказа о прошлой ночи я тоже начал тревожиться. Из-за Франи, конечно. Я чувствовал, что-то ей угрожало. Девушка между тем стала рассказывать.