Помилование
Шрифт:
– Он мне ущерб нанес, я простил его, кто еще может его винить?- упрямо сказал Буренкин.
Капитан открыл планшетку, нашел имя-отчество старика и спокойным, немного даже укоряющим голосом сказал то страшное, о чем старик догадывался и сам:
– Ефимий Лукич, сержант Зух не за твою козу привлечен к ответственности, а за то, что ночью на боевой технике покинул боевой порядок, что равносильно дезертирству.
– Он же обратно вернулся!
– Равносильно дезертирству.
– Сколько лет?
– Кому, ему?
– Да, сержанту... Любомиру?
–
– Двадцать лет... Не может парень в двадцать лет совершить такое преступление.
Капитану захотелось сказать Ефимию Лукичу утешительное слово, как-то подбодрить его.
– Хорошая медаль, - показал он на грудь старика.
– За что получил?
– Сеял, жал. Невелики заслуги, - отрезал тот. Мысли его были об одном.
– Вот и посеял... Доносчик. Коли ты доносчик, коли душа у тебя такая, значит, и позор должен нести. Что посеял, то и пожнешь.
От этих слов, которые старик назначил только самому себе, комбат крепко, чуть не до крови, прикусил губу,
– Коли так, - заговорил после долгого молчания Ефимий Лукич, - выполни напоследок мою просьбу: покажи мне того парня. Встану перед ним на колени и попрошу прощения.
Капитан долго медлил с ответом.
– И тоже не в моей власти, Ефимий Лукич, - неуверенно сказал он наконец.
Такую просьбу Казарин, наверное, мог бы и выполнить. Обвиняемого пока охраняли его солдаты. Но тяжелую эту встречу он посчитал ненужной - ни для старика, ни для Зуха, ни для двоих малых детей. Особенно для Зуха. Ни страх, ни тревога еще не успели войти в его душу.
– Не в моей власти, - уже твердо повторил комбат.
– А что же тогда в твоей власти, командир?- сказал Буренкин не со злостью или раздражением, а словно жалеючи. Повернулся и, все так же ведя двух сирот за руку, вышел из землянки.
Миновав опушку, они пошли по большаку. Посередине, сгорбившись, шагает Ефимий Лукич, а с двух сторон две белые головки, как два белых цветка, нет-нет да и блеснут на солнце. Старик шагает, детишки трусцой бегут рядом. Они позабыли голод и усталость, потому что дедушка плачет. Сам идет, сам плачет. На пыльной дороге остаются следы. Большие посередине. Крошечные по краям. А есть ли что печальней и тревожней, чем крошечные детские следы, оставленные на пыльной дороге?
* * *
Комсоставу было известно, что в течение ближайших суток бригада будет полностью подтянута на передовую. Потому военный прокурор повел дело быстро и без проволочки. Вернувшись из Подлипок, румяный щекастый майор в очках с толстыми линзами и длинный худой лейтенант сняли показания со свидетелей. Первым вызвали ефрейтора Калтая Дусенбаева. Тот доложил все подробно, не забыв и не утаив ничего. Сказал, что днем сержант Зух чинил машину, однако проверить не успел - дали наряд на кухню, освободившись на кухне, он сказал, что нужно испытать тормоза, и уехал.
– Он обманул вас, - сказал майор спокойно.
– Никак нет, товарищ майор. Не такой он человек, он хороший человек, честный.
– Почему вы не остановили его?
– Так ведь... в бой скоро, а машина не проверена, как тут в дорогу
– Растяпа вы, ефрейтор Дусенбаев, - тем же ровным голосом сказал майор и добавил:- Разиня и ротозей. Никаких он испытаний не проводил.
– А что проводил?
– Это вас не касается.
Каждый раз, когда свидетели задавали вопрос, майор раздражался, но раздражения своего не показывал.
– Ступайте, - все так же невозмутимо приказал он. Старшина Хомичук решил, что лучший путь защиты - хвалить что есть мочи:
– Механик-водитель высокого класса. На воинских учениях всегда первый. Толковый, дисциплинированный боец. Краса роты, - и еще много хороших слов сказал он про подследственного.
Майор слушал его терпеливо, не перебивал. Такая невозмутимость сбила Хомичука, и он замолчал. Только тогда майор, протирая платком очки, спросил:
– Мы имеем сведения, что этой ночью сержант Любомир Дмитриевич Зух покинул на бронетранспортере часть и отсутствовал примерно с ноль одного часа до ноль шести часов. Известно ли вам это?
"Дмитриевич" прозвучало для Хомичука как-то особенно безнадежно. Хоть и был он старшиной батареи, но отчество Любомира давно уже забыл.
– Сам не видел. Зух говорит, что был такой случай. И ефрейтор Дусенбаев подтверждает.
– А вы сами что делали?
– Спал. Да если бы я не спал, товарищ майор!..
– вырвалось у Хомичука, но он тут же осекся и отвел взгляд.
– Значит, подтверждаешь?
– Сказал ведь уже.
Лейтенант записал: "Подтверждает".
Не обошли стороной и капитана Казарина. Однако первым вопрос задал он сам - Нельзя ли остановить этот маховик? Всю ответственность беру на себя.
То, что свидетель сам начал задавать вопросы, майору не понравилось и на этот раз. Отвечать на вопросы свидетелей он не привык. Майор достал белоснежный платок и долго протирал стекла очков. Несколько раз погладил нос. Он часто так делает, когда снимает очки. Но выдержку, согласную правилам службы, сохранил, постарался быть вежливым и благожелательным.
– Нет, капитан, - сказал он и даже вздохнул, - этот маховик остановить нельзя. Ответственность же, которую вы возьмете на себя, определять буду не я - определят другие. Случай этот - не украшение на знамени бригады, а большое черное пятно. Пятно, сами знаете, нужно вовремя смыть, а не смоешь - расплывется еще больше...
– майор поднес очки к глазам, поискал на стеклах пятнышко, только убедившись, что нет на них ни пылинки, надел снова.
– Смывают же по-разному...
Как размеренно, спокойно говорит он эти страшные слова!
Вопросов было немного. Пометкой "подтверждает" закончился допрос и этого свидетеля.
Вечером Любомира Зуха опять привели на допрос. Еще раз выяснили, как, с каким умыслом он ночью на боевой технике, обманув часового, уехал из части. К сказанному ранее сержант Зух не добавил ничего.
– Да, уехал, обманул Дусенбаева и уехал. Умысел? Навестить жену. На обратном пути налетел на сарайчик, придавил козу. Вот моя вина, - заключил он.