Поморы
Шрифт:
…Вавила умер весной перед майским праздником. Известие об этом пришло в Унду уже после похорон.
Еще никогда в этих местах не было такой ранней и бурной весны. Даже старики не помнили, чтобы в апреле почти весь снег согнало в тундре. Только остался он рыхлыми плитками вылеживаться по оврагам и лайдам «Лайда — заливной луг в тундре». Лед в реке стремительно ринулся к морю, ломая и круша все на своем пути. В конце села, что ближе к заливу,
А потом вдруг ударили холода. Северо-восточные ветры притащили низкие тяжелые тучи, и на подмерзшую землю посыпался новый снег. Все кругом побелело, и только темными коробками выделялись избы. Тяжелая, почти черная вода в реке струилась глубинным течением к устью.
Вешний снег растаял через три дня. Дорофею не сиделось в избе. Побаловавшись утренним чайком с шанежками, которые ему почти ежедневно приносила дочь, он одевался потеплее, брал суковатый можжевеловый посох и шел прогуляться. Посох ему был нужен как помощник в пути. Им, как сапер щупом, Дорофей пробовал подозрительные места — плохо пригнанные доски на мосточках, топкие лужицы на проезжей части улицы.
Он с удовольствием дышал свежим и влажным воздухом, у палисадников трогал рукой ветки черемушек, проверяя, не набухли ли почки. Почки уже появились, он срывал их, растирал в ладони и вдыхал запах — терпкий, живительный, как сама весна.
Дорофей приходил на смотровую площадку стариков возле рыбкооповского магазина. Они частенько сидели тут на пустых ящиках из-под товаров и наблюдали за тем, что творилось вокруг. Но с рыбкооповского крылечка видно недалеко, и Дорофей предпочитал сидеть на берегу, поставив посох меж колен и положив на гладкий набалдашник темные руки с узловатыми длинными пальцами.
Хотя глаза у него ослабли, он все-таки видел многое, а что не видел, угадывал чутьем. Слух у него был хороший, и он различал в весеннем шуме крики чаек-поморников, писк куличков, что проворно перебегали среди камней.
А однажды он услышал призывные трубные голоса серых гусей и поднял голову к небу. Он не сразу увидел птиц среди облаков, заметив стаю лишь тогда, когда она попала в разрыв туч и лучи солнца засверкали на подбитых пухом белых подкрыльях. Гуси перекликались, словно подбодряли друг друга на долгом и утомительном пути с юга к тундровым озерам.
Они скрылись, голоса умолкли, тучи сомкнулись, и на лице, на руках Дорофей ощутил капли холодного дождя.
— Сидишь? — послышался голос позади. Дорофей обернулся и обрадовался, увидев Панькина.
— Да вот сижу, — ответил он. — Гусей слушал… Только что пролетели.
— Ожил старый зуек! Весну почуял? — с ласковой ворчливостью сказал Панькин и сел рядом. — Я тоже выбрался на волю. Три дня хворал.
— Чем хворал?
— Да поясницу схватило, шут ее побери! Р-радикулит. Этакая зловредная хворь.
— Беречься надо, — назидательно сказал старый кормщик. — Годы не молодые, а ты в ватнике. Надел бы полушубок.
— Да
— И фураньку свою кинь. Надень шапку. Старый форсун! — ворчал Дорофей миролюбиво.
— Верно, и шапка не помешала бы, — согласился Панькин. — Холодно тут. Пойдем в шахматы сыграем.
— Что ж, это можно. Давно не играли, — Дорофей неторопливо встал с ящика, и они отправились в избу.
— На нас с тобой со стороны глядеть, наверное, не очень весело, — грустновато промолвил Панькин. — Теперь мы как пить дать на покойных Иеронима Пастухова да Никифора Рындина смахиваем. Помнишь их?
— Как не помнить! Дружки были — водой не разлить. И мы теперь похожи на них. Это ты правду сказал. И пусть. Старики были хорошие. Их помнят добром.
— Так бы помнили нас.
— Да, — согласился Дорофей. — Надо, чтобы о человеке осталась добрая память. Ну, ежели добром нас вспоминать не будут, — обернулся он к другу-приятелю, — так хоть по крайности зла мы никому не причиняли. Лихом помнить — тоже причины нет.
— Это как сказать, — вздохнул Панькин. — О тебе худого никто не скажет, никому ты не насолил. А я — другое дело…
— Почему?
— Да потому, что был я на руководящей должности. С людей спрашивал крепко, по всей строгости, а иной раз и покрикивал да наказывал, кого следовало. На меня кое-кто зуб имеет.
— Да, брат, плохи твои дела. Выходит, тебя и после смерти поругивать будут. — Дорофей рассмеялся и оступился, забыв проверить посохом дорогу. И упал бы, если бы не схватился за рукав Панькина. — Ладно давай! Хватит об этом. Нечего себя отпевать прежде времени.
В старой избенке Дорофея было тепло и даже уютно. Крашеный пол блистал чистотой, на подоконниках зеленели цветы — герань да ванька-мокрый. Стол, шесток у печи, лавки — все было обихожено так, что можно подумать — у Дорофея появилась хозяйка. Но хозяйки не было. Дочь, правда, приходила, кое в чем помогала, но больше Дорофей заботился о чистоте сам.
Панькин разделся, прошел к столу и спросил Дорофея, как это ему удается поддерживать в избе порядок.
— Дак я же старый моряк! — не без гордости ответил тот. — Палубу, бывало, в молодости драил? Драил. Теперь пол в избе драю, как палубу. У меня и швабра есть, и ведерки с тазиками. Шваброй я здорово орудую! Наклоняться не надо. И все остальное тоже держу как следует быть. Печь — тот же камбуз, где я еще зуйком кашеварил, стол — на каждом корабле в каюте стоит и должен быть чист, как ладошка…
Панькин покачал головой, дивясь такому проворству.
— Вишь как! Старую халупку с кораблем сравнил. Это же надо додуматься!
— Ничего хитрого нет, все ясно как божий день. — Дорофей расставил шахматы на доске и зажал фигуры в кулаках: — Давай, в которой руке? — разыграл он первый ход.
— Одному-то, наверное, все-таки скучновато, — сказал Панькин, сходив пешкой. — Ночами-то как?
— Сплю хорошо. Как барсук в норе. А в общем скучновато. Ты заходи почаще.
— Ладно.