Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)
Шрифт:
Но брат все шел и шел в гору. Каблуков перестал читать в газетах сообщения о приемах, — даже те отчеты, в которых Петр не упоминался, а просто говорилось «и другие официальные лица», вызывали у Якова Михайловича удушье.
Два года назад Петр Каблуков неожиданно заглянул в родной город. О его приезде тотчас же узнали во всех организациях, и как он ни отбивался, его всю неделю избирали в президиумы разных собраний, возили в пригородный колхоз. Марья Антоновна Королькова, называя его по старой комсомольской дружбе Петей,
— А ну, поехали с Машей!
Он навестил старых друзей, катался на лодке, пел пески смотрел футбольный матч, и когда центр нападения краюхинской команды Андрей Шариков вогнал в ворота против ника первый мяч и вразвалочку, спокойненько пошел на свое место, — Петр Каблуков не выдержал и, подбросив шляпу, рявкнул:
— Молодец Шариков! Люблю!
Все эти дни для Якова Каблукова были наполнены нестерпимыми муками. Он плохо ел, плохо спал, осунулся, под глазами появились синие мешки. Самую страшную обиду он получил в последний день, на общегородском собрании интеллигенции, куда пригласили Петра и, разумеется, выбрали в президиум.
Когда молоденькая учительница Таня Гвоздева, читавшая список президиума, назвала Петра Каблукова, в зале дружно зааплодировали.
А затем Таня назвала Якова Каблукова — из уважения к брату, — и его втиснули в президиум. Сначала в зале не поняли, о каком же втором Каблукове идет речь, и кто-то громко поправил Таню:
— Не Яков, а Петр!
Но Таню сбить не удалось. Читать список президиума являлось ее второй специальностью, и она хорошо поставленным голосом бодро отпарировала:
— Я сказала вполне ясно: Каблуков Яков Михайлович!
В зале засмеялись, где-то в заднем ряду тихонько захлопали и, словно устыдившись неуместных аплодисментов, туг же притихли.
В президиуме братья сидели рядом, как живая иллюстрация оптимизма и смертельной усталости и тоски.
Петр, несмотря на свои пятьдесят лет и седину, с озорными, веселыми глазами, доброжелательно улыбался залу.
Яков выглядел старше лет на десять, хотя был моложе Петра. Он как сел, подогнув ногу под стул и опустив глаза на руки, лежащие на коленях, так и просидел все собрание, не подняв головы.
После третьего оратора председательствующий торжественно-радостно объявил:
— А теперь разрешите, дорогие товарищи, предоставить слово нашему дорогому земляку…
Когда утихли наконец аплодисменты и Петр получил возможность начать речь, у Якова Михайловича все внутри похолодело.
Петр сразу овладел залом. Он говорил без бумажки и даже не совсем гладко, но с такой простотой и убежденностью, так увлекательно, что аплодисменты возникали чуть ли не ежеминутно.
Сидевший сзади Якова Михайловича городской архитектор Беликов восхищенно сказал:
— Вот это оратор!
Яков
— Не мешайте! Неужели тише нельзя?
Петр много поездил по миру — бывал в Америке и Европе, дважды летал в Китай и Индонезию, но он, рассказывая, ни одного раза не сказал «я», употреблял преимущественно число множественное: «Когда наша советская делегация…»
Наконец наступил желанный для Якова Михайловича день отъезда брата. В квартиру Якова Михайловича проводить Петра приехали краюхинские руководители. Председатель горсовета спросил:
— А почему тебя, Петр Михайлович, в депутаты не мы избрали? Непорядок.
— Я человек подневольный, — пошутил Петр.
— Мы этого больше не допустим, — решительно заявил председатель. — Следующий раз ты от нас пойдешь…
«О господи! Этого еще недоставало!» — с тоской подумал Яков Михайлович, а вслух сказал:
— Беспременно. Глядишь, и мне, как депутат, поможешь мою нору сменить.
— Ничего себе нора, — засмеялся Петр. — Три комнаты со всеми удобствами.
Больше месяца после отъезда гостя Якова Михайловича терзали знакомые, предполагая, что доставляют ему этим удовольствие:
— Как братец? Что пишет? Будете писать, передавайте привет…
Каблукову хотелось с кулаками бросаться на людей, а приходилось улыбаться, обещать:
— Как же, обязательно передам, беспременно.
Петр написал только одно письмо, тотчас же по приезде в Москву. Благодарил за хороший прием, попросил, чтобы Вася обязательно приезжал к ним на каникулы. Больше писем не было, а приходили, как и раньше, телеграммы четыре раза в год — на Первое мая, под Новый год, на Октябрьскую и двенадцатого августа — в день рождения Якова Михайловича.
Эти вежливые телеграммы хотелось растоптать, они жгли Каблукову руки, но каждую он долго носил в бумажнике, при случае показывая знакомым бланк с крупными красными буквами: «Правительственная».
Если бы Каблукова попросили объяснить мотивы его ненависти к Петру, он вряд ли сумел бы это сделать. Перепуталось много разных чувств: честолюбие, уязвленная гордость. Яков Михайлович давно решил, что он гораздо умнее Петра, опытнее в житейских и даже государственных делах. Петру просто больше повезло.
Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:
— Ловкач он! Нахватался верхов — и все. Колупнуть бы его поглубже…
И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:
— Молния всегда по высоким предметам ударяет.
Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.
— Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…