Понять - простить
Шрифт:
VII
Говорить было невозможно. Мысли летели. Разговор прыгал и срывался каждую минуту. Перебивали его различными путями. Так хотелось все друг про друга узнать, а это все было так громадно. Точно не пять лет было прожито, а пятьдесят.
— Ну рассказывай, Дима. Ушел… И куда?
— Прямо к дяде Пете. У него отношения с крестьянами были хорошие. Сахарный завод еще работал. Заделался я конторщиком.
— Ты… конторщик… Как папа!..
— Служу, а сам прислушиваюсь. И услыхал: наши потянули к Каледину, на Ростов.
— И ты туда?..
— Конечно, папа.
— Кушай,
— Дивные щи, мама.
— К Корнилову? — наливая себе и сыну коньяк, сказал Деканов. — Коньяк-то, Дима, здесь неважнец. Ну, за неимением гербовой, попишем на простой.
— К Корнилову…
— За полк!
— За полк!
— В Ледяном походе был… Ну, был ранен.
— Ты ничего не писал! — Не хотел беспокоить. — Рана как, зажила?
— Не совсем. Все пулю достать не могут. Мешает она мне ездить верхом. Пришлось уйти в штаб.
— Не по тебе это?
— Дима, а рана?.. Болит?
— Теперь, мама, я давно и думать о ней позабыл.
— Ты ведь потом опять служил?
— Да, в Самурском пехотном полку. Там меня при эвакуации тиф схватил. Если бы не англичане, попал бы в руки красных.
— Ужасно!
— Димочка, я тебе еще налью. Русские щи. Сама готовила.
— Спасибо, мама.
— Ну, дальше!
— Да что, всего-всего было, и не расскажешь. Как вы выбрались?
— Чудом. Мы тоже в тифу с мамой лежали в тюремной больнице.
— А вот выбились. Отец в банке, Верочка ящики расписывает, а я дома — "одной прислугой".
— Ну, а в Париже почему был?
— Видишь, папа, я стал после всего пережитого совсем другим. Когда меня бросили в Анапе, оглянулся я, задумался и решил, — ты прости, мама, прямо по-солдатски скажу: сволочь народ стал. Честь позабыл, совести не стало. И решил я стать новым человеком, какие нужны новую Россию строить. Прежде всего, думаю, надо на ноги стать, надо деньги заработать. Спасибо вам, милые мои, что об образовании моем позаботились, спасибо и мисс Гемс, что так прекрасно меня научила. После эвакуации я в два счета заделался сначала в миссию, а потом в торговую контору. Два года я работал, как вол, хотел столько заработать, чтобы вам помочь и самому учиться. Я поступаю с осени в Льеже в Политехникум, на электрическое отделение. Электрификация так электрификация, черт возьми, только не большевики ее дадут русскому народу, а мы, молодая русская эмиграция… Ну, да это потом. Как вы живете… Плохо?
— Грех Бога гневить, Дима, мы живем, как немногие тут живут.
— Папа как похудел! И щеки ввалились. И седины сколько. И ты, мама, свои художественные ручки загубишь вконец. Нельзя так работать. Я не позволю. Ну, а щенок как? Скучаешь, Вера?
— Я — нет. Мы работаем, Дима. Работа-святое дело.
— Не на такую работу мы рождены с тобой, милая Вера. И я все это переделаю. С кем видаетесь?
— Да ни с кем. Раз в месяц, по вторникам после первого, в маленьком ресторанчике Fluchtverbandhaus, тут недалеко, собираемся полковой семьей. Нас здесь семь человек живет. Вот и ты пойдешь. Хотя и недолго, а ты у нас был. Ты наш… Ну, еще сослуживцы Веры. Ротмистр Шпак,
— Кусков… Кусков… Постой, папа… Да этот тип, кажется, был у большевиков.
— Дима, не говори так про Федора Михайловича. Его надо понять. Ведь и папа был у большевиков.
— Да, был. Конторщиком на лесном складе. А этот тип командовал красной дивизией. Одно время его дивизия стояла против нас. Дралась великолепно. Одета, снабжена, выправлена, хотя бы и не большевикам так. Старые русские солдаты. Мы пленных брали. Любят своего "товарища Кускова". Хорош тип. А сыновья его… Я их всех знал… — против него. Старший недавно в Париже застрелился. Недели за две до моего приезда. Американская дуэль, рассказывали, была из-за публичной девки.
— Святослав Федорович застрелился, — прошептала Верочка. — Царство ему Небесное.
— Он очень хороший офицер был. Жалко, погиб ни за понюх табака!
— Отец и не знает, — сказала, крестясь, Екатерина Петровна.
— Второй, Игорь, молодчина, красавец, каких мало, чернобыльский гусар. Мне про него говорили еще в Константинополе, — уехал в Америку и как в воду канул. Младший, Олег, и сейчас на работах в Югославии. Совсем не то монах, не то юродивый, а кажется, славный парень. У них сестра была, Лиза, — та без вести пропала в Ростове. Мне их жаль. Все отличные были люди, и такой отец!
— Дима! — воскликнула Верочка. — Вы, не видавшие близко большевиков, не знаете этого. Федора Михайловича надо понять и, когда поймешь, простить.
— Ни понять — ни простить, — сказал Дима, раскуривая папиросу. — Ты, папа, давно на трубку перешел?
— Еще в Совдепии, как табаку не стало, привык, да и дешевле.
Так говорили до утра. Сосед, медицинский студент Фриц Штробель, не сердился на них. И никто в пансионе не сердился. "Пять лет не видались с сыном. Тоже тяжелую драму переживают "эти русские", и им не легче, чем немцам".
Разошлись по комнатам в восьмом часу утра. Деканов вздремнул немного, потом встал и, не будя только что уснувшую Екатерину Петровну, на цыпочках вышел в переднюю. Он не удержался от искушения приоткрыть дверь и заглянуть к сыну. Верочка поймала его на этом.
— Папа, — прошептала она, — можно?
Деканов поманил ее пальцем, и отец и дочь минуты две любовались Димой, крепко спавшим в полумраке маленького номер а.
VIII
Дима проснулся в одиннадцатом часу от того, что рядом в номере Эрна уронила щетку. Он быстро оделся, привел себя в порядок, подошел к номеру родителей и постучал. Никто не ответил.
— Der Herr und Fraulein Wera sind weg, (Господин и барышня Вера ушли (нем.)) — сказала, высовываясь из номера, Эрна, улыбнулась молодому человеку и скрылась в комнате.
Дима осторожно приоткрыл дверь. Екатерина Петровна спала на боку, повернувшись лицом к двери. Покой и счастье играли на ее порозовевшем, казавшемся почти юным лице. Темная с проседью коса небрежно спускалась с подушки. Маленькие ручки были положены поверх одеяла. Она едва слышно дышала.
Теплое чувство нежности и любви, какой еще никогда не испытывал Дима к матери, залило его сердце.