Поп Чира и поп Спира
Шрифт:
— Пожалуйста, пожалуйста!
— Все покажу вам, только если научите меня делать мельшпайз [12] , который называется «Осиные соты на дрожжах», потому что здесь, должна признать, вы настоящий мастер. А мой супруг любит его, как дитя швабское, прости господи.
— Хе, голубушка моя, — гордо отвечает госпожа Перса, — не всякому это дано! Тут нужен хороший учитель, а у меня он был! Нет на свете такого теста или мельшпайза, которого моя покойница мама, царство ей небесное, не умела приготовить. Сделает «Осиные соты на дрожжах», так уж, как говорится, хоть самого царя угощай! Господин Еротей Драганович хотел ей посвятить свою поваренную книгу. Вот как!
12
Мучное блюдо (нем.).
—
— И как меня мама учила, так и я сейчас учу мою Меланью.
— Голубушка! И моя Юца такая: всё умеет. И знаете, моя милая, разок увидит, как делается, сейчас же, душенька моя, бежит домой и начинает готовить. Есть у неё книга, целиком исписанная, красивый такой переплёт, и написано на нём «Po'esie», — подарил ей на память господин Шандор, юрист из Кикинды. И ничего в ней не было напечатано, все листы чистые. А она, дитятко мое родное, как-то села и записала все соусы, цушпайзы [13] и мельшпайзы, как их готовить. Всю разлиновала и исписала, дитятко моё ненаглядное. Пишет что твой канцелярист! Вылитый отец! Кто её возьмет, голубушка, тот по крайней мере будет знать, что берёт хорошую хозяйку.
13
Гарниры (нем.).
— Так, так, душенька, моя. И я её, поверьте, голубушку, никогда не отличаю от Меланьи и постоянно твержу своей дочке, чтобы только с ней дружила и с неё пример брала.
Вот так беседуют две попадьи.
Глава вторая,
в которой понемногу начинается сама повесть и которую в то же время можно считать продолжением первой главы
Попы жили так же дружно, как и попадьи. Редко выпадал вечер, чтобы поп Спира не проведал попа Чиру либо поп Чира — попа Спиру. И попадьям и попам казалось, что весь день пойдёт насмарку, если они не свидятся хоть вечером. Так оно бывало и зимой и летом.
Итак, как раз в ту пятницу, когда именно и начинается наша повесть, едва только отужинали, поп Спира поднялся, накинул большую зимнюю шаль попадьи, которой обычно пользовался весь дом, а в последнее время ею покрывали также кислое тесто для штруделя или пончиков, и направился к дому попа Чиры, стоявшему напротив, вернее — наискосок, а за ним попадья и дочка Юца: «Пошли посидим немного; рано ещё на боковую!»
— О-о-о! — разнеслось по дому попа Чиры, лишь только гости переступили порог. — Какая радость, какая радость! — воскликнул поп Чира, поднимаясь из-за стола, смахнул с бороды крошки и направился к ним навстречу. — Вот хорошо, что надумали и собрались, а то мы, ей-богу, чуть было не уснули.
«Этакая бестия, — думает матушка Перса, — всюду свой нос суёт. И зачем пришла? Ясно — поглядеть, что у нас к ужину. В самый раз угодила!» — терзается матушка Перса, но улыбается и говорит:
— Ах, ах, ну прямо как по заказу, до чего же приятно!
— А мы ждали, ждали, — говорит отец Спира, — не пожалуете ли вы к нам. А ежели вы не у нас, то мы у вас, — уж как вам будет угодно!
— Ах, отец Спира, что это вы в самом деле! Мы как раз с батюшкой беседовали, и я только успела сказать: «О господи, может вспомнят, на наше счастье, да заглянут к нам. Как-то пусто, сиротливо без них!» Да садитесь же! Располагайтесь, пожалуйста, как у себя дома. Юца, душенька, присаживайся сюда, к Меланье, — знаю, вам всегда есть о чем поговорить.
Уселись.
Попы неторопливо потягивают винцо и играют по старинке в фирциг [14] , а попадьи вяжут или надвязывают синие чулки, из паголенок которых впоследствии делают весьма удобные и широко известные кисеты для табака, их даже в Сербию заносят какие-нибудь пильщики. А молодёжь — фрайла [15] Юца и фрайла Меланья — всё только чмокаются да смешат друг дружку. А о чём они разговаривают, один бог ведает, — пошепчутся и прыснут, обнимутся, да так и покатятся со смеху и хохочут до тех пор, пока мамочки не напомнят им, что это некрасиво! Так, под болтовню дочек, под сплетни мамочек и под чоканье стаканов папочек незаметно надвигается полночь. И вдруг слышится какое-то шипенье, покашливапье, хрипенье и затем раздаются удары. Это бьют стенные часы. Считают все, а отец Спира громко:
14
Род
15
Барышня (искажённое нем.).
— Семнадцать! Ого! — удивляется Спира. — Сколько же это пробило?
— Семнадцать, а по-настоящему сейчас двенадцать… пять нужно со счета сбросить, — поясняет отец Чира, — и получится правильно.
— Да ведь раньше вы сбрасывали четыре?
— Э, раньше так было, а с некоторых пор этак. Сейчас вот этак начали, кто их поймёт! — отвечает отец Чира.
— А почему вы их в починку не отдадите? — спрашивает отец Спира. — Часы-то ведь неплохие… могли бы ещё послужить.
— Да ну их к дьяволу, — говорит матушка Перса, зевая и прикрывая рот рукой. — Чего мы только с ними не делали, куда не посылали, и всё без толку.
— Неисправимы! — объявляет отец Чира.
— Не поддаются исправлению, упрямцы такие! Заладила сорока Якова одно про всякого, — подтверждает матушка Перса. — Иной раз до того доведут, что, кажется, схватила бы их да и вышвырнула на улицу!
И в самом деле, странные это были часы, сущий антик, как у нас говорят. Чуть поменьше иконы св. Георгия (святого покровителя отца Чиры), в неизменных розах на давно пожелтевшем циферблате с арабскими цифрами. Пользуясь тем, что разговор прервался и воцарилась полная тишина, не нарушаемая даже тиктаканьем, считаю уместным описать часы, дабы познакомить читателя с ними как с одним, так сказать, из персонажей сегодняшнего вечера. Часы были старинные. Помнит их матушка Перса с детских лет, с тех пор не расставалась с ними. В этот дом она принесла их как часть своего приданого. В те времена они были ещё в полной исправности и шли точно, а сейчас их прямо не узнать — что называется ни богу свечка, ни чёрту кочерга; постарели, обозлились и вовсе из ума выжили: то надуются и молчат, словно свекровь зловредная, то расшумятся и трезвонят как попало. А найдёт на них стих, обидятся ни с того ни с сего и по нескольку дней ни звука не издают, будто со всеми в доме перессорились. А потом в один прекрасный день давай бить без конца — колотят, как кузнецы в кузнице, бьют в набат, точно в селе пожар.
— Что с вами? — обращается отец Чира к часам. — Болтливы что-то больно стали на старости лет. Сон вам, видно, потревожили, вот вы и растрезвонились! Интересно, сколько вы ещё пробудете в добром настроении?
— Сколько? Пока опять что-нибудь не взбредёт им на ум! Тут уж человек бессилен, — добавляет попадья. — Сплошное горе с ними, мученье, а лечить нечем.
И верно, кто только их не чинил, кто не налаживал, а им хоть бы что! Чинил их и сторож Лала, который научился этому ремеслу в Италии, попав туда солдатом, и кузнец Нова, ловкий и искушённый в этом деле человек, и бродячий часовщик-попрошайка в благодарность за то, что отец Чира спас беднягу от тюрьмы, куда его едва не засадили за кражу; неоднократно соседи возили их в Темишвар, отправляясь на хлебный рынок, и дома возился с ними всяк кому не лень, — и никакого проку! Вот и сейчас — навешена на них пропасть разных вещей, лишь бы шли, как приличествует порядочным часам. Чего только не подвешено к гирям — и половинка старых ножниц, которыми когда-то подрезали крылья гускам, чтобы не перелетали к соседям, и два огромных гвоздя, и пестик от ступки, и кусок подковы, и ручка от утюга, — а толку нет как нет, — всё делают по-своему. Задурят и умолкнут, будто по принципу: «Всё или ничего». Звука от них не добьёшься, если даже вдобавок ко всем перечисленным грузам подвесить ещё и матушку Персу, которая не раз в отчаянии говорила: «До того они меня довели, что я сама готова повиснуть рядом с ручкой от утюга, чтобы только ублажить их да поглядеть, станут ли они, шельмы этакие, бить!» А когда часы в духе, то перво-наперво захрипят, словно кашлять собрались. Сколько раз по ночам вводили они в заблуждение отца Чиру.
— Опять вы, матушка, отвару из отрубей не выпили и будете кашлять всю ночь! — упрекал поп мирно спящую попадью. Но звук, обеспокоивший отца Чиру, издавали, оказывается, часы, вознамерившиеся пробить. А как начнут бить — подымут такой шум, что вся птица, кто куда, со двора разбегается. «Ну, затарахтели, дурни старые!» — сердито заметит его преподобие.
Так было и сегодня. Часы, пробив семнадцать раз, спустя четверть часа отбарабанили ещё семнадцать и умолкли. Слышалось только тиканье маятника, который, казалось, что-то всё строгал как столяр.