Попаданец в себя, 1970 год
Шрифт:
Но – к делу!
Лежали грудами старые книжки, строго смотрели на окружающую вакханалию потемневшие иконы, и разбитной инвалид убеждал молодую пару приобрести необходимые в хозяйстве якорь крейсера «Аврора» и маузер Дзержинского.
Маузер меня ненадолго заинтересовал, но он оказался выхолощенным – стойка рамки профрезерована совместно со стволом. Заметив интерес дед подмигнул и сказал шепотом:
– Есть боевой револьвер 1905 года. Прицел конечно не тот, но вблизи нормально бьет.
– Почем?
– За 120 рублей отдам.
– А патроны?
– Найду немного. К нему от ТТ подходят и вообще многие с калибром 7.62.
– Это я понимаю, но родные лучше. А модель какая – офицерская
– Ты я смотрю в оружие сечешь не по детски, с самовзводом, удобный.
– Я тебе дед не мокрушник какой, мне в тайге от зверя отбиваться.
– Так возьми ружжо, у меня и обрез есть.
– Пулемет на чердаке тоже есть?
4
«Офицерский» наган – револьвер с самовзводным ударно-спусковым механизмом, «Солдатский» – нет.
– Откуда знаешь…
Мы оба засмеялись. Дед сказал:
– Ну поедем наган смотреть, деньги с собой?
– Деньги я тебе отдам в людном месте, например на почте, когда наган у меня в кармане будет лежать. А с собой у меня только трояк. Я парень битый.
Глава 15
До Ховрино, где жил уголовный дед, добрались на его стареньком Москвиче из первых моделей. Название села Ховрино связано со старинным и знатным родом Ховриных-Головиных. Прозвище «ховра» (неопрятный, нечистоплотный человек) получил его сын Григорий, активно участвовавший в жизни Московского государства. В истории Москвы он известен строительством каменной церкви Успения в Смоленском монастыре. Он же в 1405 году построил за свой счёт в Симоновом монастыре каменный храм. От Григория Ховры и пошла фамилия Ховрин. Сын его, Владимир, был пожалован в бояре. Естественно, при своем богатстве Григорий Ховра обзавелся под Москвой вотчиной, на месте которой выросло селение Ховрино на реке Лихоборке.
Нынешнее Ховрино – унылый поселок городского типа с облупившимися пятиэтажками и множеством частных домиков. Зато зелени много – рядом – Химкинский лесопарк.
Дед отворил калитку, вошли. Никакой угрозы я в его запущенном и ветхом доме не почувствовал. Но паранойя прежней жизни похвалила – мол, все правильно сделал. Вернувшись в Москву остановились у первой попавшейся сберкассы, где я снял с книжки нужную сумму. У меня в семидесятом лежало на трех сберкнижках около 20 тысяч, накопленных с визитов на старые кладбища и гонорары. А гонорары в этом времени хороши, не сравнить с подачками издателей в 2000 году. За простой подвальный очерк в «Комсомольской правде» на 250 строк мне заплатили 180 рублей – месячная зарплата старшего инженера на крупном заводе. А за сборник о животных в «Детгизе» мне только аванса выдали 2500.
Дед дал мне для оружия ветхую сумку, её и получил в сберкассе в обмен на деньги. Я купил обрез трехлинейной винтовки, наган и дамский, каким-то образом попавший в закрома этого вора на пенсии. В 1911 году именно такое оружие принесло неслыханную популярность производителю – «Карл Вальтер Ваффенфабрик». Это я помнил, так как в юности очень увлекался стреляющими игрушками, но было это в первой жизни.
Бережно придерживая сумку за дно, я поймал такси и дома, тщательно запершись в кабинете, открыл её. И захохотал.
Все мои предосторожности оказались
Конечно, я мог поднять знакомых ребят из МУРа и дед сегодня же лежал бы у моих ног. Но на фоне обеих неприятностей этот мухлеж показался такой мелочью, что я бросил ржавье в мусорное ведро и налил себе коньяк.
Но даже коньк выпить в спокойной обстановке не удалось. Явилась её величество Галина Леонидовна и заявила с порога:
– Коли ты не возражаешь против развода, давай делить имущество. Мне нужна машина и квартиру надо разменять, остальное можешь оставить себе…
И смотрит вопросительно, гадина, такую невинную боярышню строит. Боже, как мне надоела эта Москва, переполненная интригами и завистью. Впрочем, никто не тянул меня за уши в эту гнойную элиту, сам влез. Впору крикнуть: карету мне, карету. А почему бы и не крикнуть, что я тут забыл, когда есть Питер – ныне Ленинград.
– Ну что ты, Галя, – сказал я спокойно, – я все равно уезжаю, так что приведи нотариуса и я все тебе оставлю. Во имя нашей прошлой любви!
Говорю, а сам внутри себя хохочу. Ну чем, скажите, можно уязвить дважды живущего с сознанием старика в молодом теле. Человека, знающего, как будет умирать эта женщина в провинциальной психушке после очередного приступа алкоголизма…
– И развод возьми на себя, а я все подпишу и поеду.
– Прости, прости, – подбежала Галина, осыпая мое лицо мелкими поцелуями, – ты так меня любишь, прости! Я никогда тебя не забуду.
А я был рад. Рад потому, что ощутил в своем старом сознании прежнюю бесшабашность себя молодого, легкого на подъем и ни в коей мере не привязанного к материальным ценностям.
Сборы заняли неделю. Никак меня из МУРа не хотел отпускать начальник. Но канцелярия Брежнева не возражала, так что я через неделю, раздав из своего имущества некоторые памятные подарки соседям, с которыми подружился, отбыл в Ленинград. Первого июня я сошел со скоростного поезда и носильщик, погрузив на тележку два моих чемодана довез до блатной стоянки такси, где погрузил их в багажник «волги».
– В Англетер, – сказал я, усаживаясь на заднее сидение (по-европейски, в этом времени начальство предпочитало рядом с шофером), – в смысле – Ленинградскую…
– А вы знаете, – повернулся водитель, – что названия этой гостиницы неоднократно менялись: поначалу Шмидт-Англия (по фамилии владелицы Терезы Шмидт), затем – просто «Англия», с 1911 по 1919 – «Англетер», с 1919 по 1925 – «Интернационал», с 1925 по 1948 – «Англетер», с 1948 – «Ленинградская».
– Узнаю культурную столицу, – усмехнулся я, – я даже знаю, что до 1924 года в этом здании размещалась английская миссия. От этого «Ленинградская», не станет лучше своих, очень натянутых четырех звезд. Знаете, поехали в Асторию, что-то коньячка с кофе захотелось. Бар Щель еще работает?
– Вас в «Асторию» не примут – это же интурист.
– Ничего, авось примут, – сказал я, доставая паспорт с вложенной туда фотографией, где мы с Леонидом Ильичем и Галиной Брежневыми обнимаемся за праздничным столом.
…В Питере семидесятых лет было полно заветных местечек, куда вроде и нельзя обычным людям, но можно. И люди шли, переплачивая, лишь бы прикоснуться к «западному» обслуживанию и к «западной» культуре. И все тут имело свое сленговое обозначение, не только поребрики или Васька (Васильевский остров). Например трамвай Трамвай ЛМ-57, который делали на ленинградском трамвайно-троллейбусном ремонтном заводе, имел народное прозвище «стиляга». Ну а интуристовский бар с кофеем по-западному молодые прозвали «Щель».