Поправка-22
Шрифт:
— Ты напрасно теряешь время, — сказал он.
— Неужели тебе трудно освободить от полетов психа?
— Почему же трудно? Я просто обязан это сделать. Такова инструкция.
— Так освободи меня. Я же псих. Спроси хоть у Клевинджера.
— А где он, твой Клевинджер?
— Да спроси кого угодно. Все они скажут, что я законченный псих.
— Так они сами психи.
— А почему ж ты не освобождаешь их от полетов?
— А почему они меня об этом не просят?
— Потому что психи, вот почему.
— Правильно, психи. И поэтому не им решать, псих ты или нет. Согласен?
Йоссариан пытливо посмотрел на доктора Дейнику и попытался начать с другого конца.
— Ну а Орр — псих? — спросил
— Разумеется, псих, — ответил доктор Дейника.
— И ты можешь освободить его от полетов?
— Разумеется, могу. Но он сам должен меня об этом попросить.
— Так почему ж он не просит?
— А потому что псих. Его ведь уже несколько раз сбивали, а он продолжает летать. Стопроцентный псих. Разумеется, я могу освободить его от полетов. Но он сам должен меня об этом попросить. Такова инструкция.
— Значит, по инструкции ты можешь его освободить?
— Не только могу, но просто обязан.
— И ты освободишь его?
— Нет. Не получится.
— А что, есть какая-нибудь закавыка?
— Да уж не без этого. Поправка-22. «Всякий, кто хочет уклониться от выполнения боевого задания, нормален», — процитировал на память доктор Дейника.
Была только одна закавыка — Поправка-22, — но этого вполне хватало, потому что человек, озабоченный своим спасением перед лицом реальной и неминуемой опасности, считался нормальным. Орр летал, потому что был псих, а будучи нормальным, отказался бы от полетов — чтоб его обязали летать, как всякого нормального пилота, по долгу воинской службы. Летая, он проявлял себя психом и получал право не летать, но, реализуя это право, становился нормальным и отказаться от полетов не мог. Пораженный всеобъемлющей простотой Поправки-22, Йоссариан уважительно присвистнул.
— Да, поправочка что надо, — сказал он.
— Лучше не придумаешь, — подтвердил доктор Дейника.
Поправка-22, эллиптически замкнутая на себя — по образцу планетарной — система с нерасторжимо сбалансированными парами, была неумолимо логичной и абсолютно самодостаточной. Ее бесподобное совершенство казалось Йоссариану таким же устрашающе законченным, как совершенная бесподобность современного искусства, а современное искусство казалось ему порой таким же сомнительным, как темнота в глазах у Эпплби, про которую толковал ему Орр. Орр уверял его, что у Эпплби темно в глазах.
— Неужели не замечал? — сказал Орр, когда Йоссариан подрался в офицерском клубе с Эпплби. — Точно тебе говорю: у него темно в глазах, только сам он про это не знает. А настоящего-то мира и не видит.
— Как же он может не знать? — удивился Йоссариан.
— А как он может узнать? — с нарочитым терпением переспросил Орр. — Ну как он увидит, что у него темно в глазах, если у него темно в глазах?
Это выглядело ничуть не бессмысленней, чем все остальное вокруг, и Йоссариан решил поверить Орру на слово — тем более что тот вырос в темной глухомани далеко от Нью-Йорка и знал о первобытной жизни с ее первозданной темнотой куда больше Йоссариана, а главное, никогда не врал ему про что-нибудь важное, как делали все йоссарианские свояки и кровные родственники, учителя и духовные наставники, приятели, соседи, газетчики и правители. Йоссариан внимательно обдумал сообщение Орра, а дня через два поделился своим секретом с Эпплби — просто чтобы сделать доброе дело.
— Эпплби, у тебя в глазах темно, — доброжелательно шепнул он, когда они столкнулись возле парашютной палатки перед плевым налетом на Парму.
— Чего-чего? — вскинулся Эпплби, подозревая подвох, потому что Йоссариан давно уже с ним не разговаривал.
— У тебя в глазах темно, — повторил Йоссариан. — Темно, понимаешь? Вот ты этого и не видишь.
Эпплби с неприязненным изумлением воззрился на Йоссариана, молча обошел его и молча залез в джип, чтобы
— Послушай, Хавермейер, — неуверенно пробормотал он, — у меня в глазах темно?
— Бревно? — удивленно сморгнув, переспросил Хавермейер.
— Да нет, я говорю — у меня в глазах темно?
— Темно? — Хавермейер опять удивленно сморгнул.
— Вот-вот, в глазах. Так посмотри — темно?
— Ты что — псих? — спросил его Хавермейер.
— Я-то не псих, это Йоссариан псих. А все-таки посмотри — темно или нет? Только не скрывай. Потому что мне надо знать.
Хавермейер слизнул с ладони последние крошки козинака, нагнулся к Эпплби и внимательно заглянул ему в глаза.
— Нисколько не темно, — объявил он.
Эпплби глубоко и с огромным облегчением вздохнул. У Хавермейера к носу, щекам и губам прилипли крошки козинака.
— Вытрись, — посоветовал ему Эпплби. — У тебя от козинака даже в ноздрях черно.
— Лучше уж в ноздрях, чем в глазах, — буркнул Хавермейер.
Офицеров пяти ведомых экипажей каждого звена из всех трех эскадрилий возили в грузовиках на общеполковой инструктаж, который начинался получасом позже, а нижние чины — радисты и стрелки — инструктаж вообще не проходили, поэтому их доставляли прямо на аэродром и высаживали у тех самолетов, в которые они были назначены на очередной вылет; тут им и полагалось ждать — вместе с механиками наземного обслуживания — проходящих инструктаж офицеров, а когда те приезжали и, с грохотом откинув задние борта грузовиков, спрыгивали на землю, собравшиеся наконец в единое целое экипажи рассаживались по самолетам.
При заводке остывшие за ночь моторы, скрытые торпедообразными обтекателями, недовольно прокашливались и урчали как бы с ленцой, но потом, разработавшись на режиме прогрева, заливали аэродром ровно рокочущим гулом; самолеты вздрагивали, отползали от стоянок и, сперва похожие на неповоротливых мастодонтов, медленно выруливали к взлетной полосе, стремительно разгонялись и уходили на взлет, чтобы, кружа над вершинами деревьев и низвергая вниз оглушительный рев, неспешно выстроиться в боевые порядки, скользнуть с чуть-чуть приподнятыми носами над лазурно сверкающим под ними морем и в плавном развороте взять курс на цель в Северной Италии или Южной Франции. Идя с пологим набором высоты, они пересекали линию фронта приблизительно в девяти тысячах футов от земли. Тут — и это всегда поражало — их охватывала бездонная всеобъемлющая тишина, нарушаемая лишь редкими репликами летчиков, монотонно звучащими в наушниках шлемофонов, короткими, для пробы, очередями пулеметов и под конец нарочито безучастным сообщением каждого бомбардира в каждом самолете, что они вышли на исходную точку и ложатся в разворот перед боевым курсом — последней прямой для бомбардировки цели.
Самолеты «Б-25», на которых они летали, были надежными, устойчивыми блекло-зелеными двухкилевыми и двухмоторными машинами с большой хордой крыла. Их единственный недостаток заключался, на взгляд Йоссариана, в том, что плексигласовую, вынесенную вперед кабину, где сидели пилоты, навигатор и бомбардир, отделял от аварийного люка гибельно тесный лаз — узкий, темный, холодный туннель, начинающийся за креслами пилотов, — мрачная ловушка для массивного человека, вроде Йоссариана. Пухлый, с лунообразным лицом, плоскими глазками рептилии и вечной трубкой в зубах Аафрей тоже втискивался в него не без труда, и Йоссариан настойчиво гнал его из носового отсека, когда они, как сейчас, ложились на боевой курс.