Поправка курса
Шрифт:
Что ж. Можно ведь и с другой стороны подойти. С царской. Идти от царя к цареубийцам.
Но это не сегодня. Царя поблизости нет. Придется годить.
Маленькая лампочка, символ прогресса, давала света чуть более свечи, и я, за письменным столом, среди бумаг мог вообразить себя Гоголем, Пушкиным или даже Юрием Казаковым.
Но не воображал.
Не то у меня настроение — воображать. Писатель, что Гоголь, что Казаков, пишет для читателя-конфидента, пусть и не существующего на самом деле. А я… За что ни возьмусь, получается отчет о проделанной работе, и только.
И это не беда, многие известные,
Беда то, что моя работа не проделана, вот в чем проблема. Кому нужен отчёт о непроделанной работе? Вернут с надписью красным карандашом: «Завершить!»
Ага, ага, побежал.
Я поднялся в башню, осмотрелся. Вечереет. Узкий серп луны повисел немного над водою, да и сдался. Утонул. Ночь будет звёздной и прохладной. Завтра придут татары-садовники, готовить сад к зиме. Укутывать кусты роз, присыпать нежные цветы… Заморозки в Ялте редки, но предусмотрительный хозяин заботится о тех, кто сам о себе заботиться не в силах. Грибную делянку тоже прикроют хитрой смесью. Опилки, солома, пальмовые ветви и немножко конского навоза. Для тепла. Слухи о моих грибах ходят самые разные. Будто грибы эти лечат, будто грибы эти убивают, будто, высушив и выкурив эти грибы, можно увидеть будущее…
А это просто шампиньоны и трюфели. Трюфельная грибница растет долго, а шампиньоны я уже пробовал. Хорошие шампиньоны. Крымские. Будь я селекционером, попробовал бы разводить их в знаменитых крымских пещерах, а потом продавать втридорога в фирменном ресторане «Пегас». А что, почему не найти какого-нибудь энтузиаста и не подвигнуть его на это? Ресторан-то, пожалуй, не только можно, но и нужно открыть. Фирменный, куда люди будут стремиться попасть, записываясь загодя, в надежде увидеть Мэри Дрим или Герцога Севоля, то бишь Федю Семенова-Вольского, которого молва не без помощи прессы превратила в итальянца, герцога, большого друга России. Поскольку Семенов-Вольский был воспитанником приюта, подкидышем, а по документам Ромашкиным, то мог вполне искренне говорить «тайна моего происхождения скрыта во мраке». И эта искренность действовала на многих очаровывающее.
Сумерки перешли в ночь. Я посмотрел в телескоп на двойную звезду, Мицар и Алькор, на самом малом увеличении, чтобы пара уместилась в поле зрения.
Тайных знаков не увидел.
Потом стал обозревать Ливадийский Дворец. Всё тихо, всё спокойно. Будь я главным охранителем, непременно бы три-четыре раза в год устраивал имитацию прибытия Государя. С двойником. И чтобы служба не дремала, и чтобы вводить в заблуждение шпионов и террористов.
Но я не главный охранитель. Формально. Хотя идею можно и реализовать. Другим способом.
Зима надвигалась на Ялту, и признаки её становились очевидны: нет той вечерней приятности, что присуща сентябрю и даже началу октября. И ветер неласков, и розы не цветут. А я привык к запаху роз.
Чу! — как любят писать авторы-натуралисты, изображая словами лесную поляну.
И всё же — чу! Где-то неподалёку стукнуло железом о камень. Что стукнуло, каким железом, пока не ясно. А камнем вымощена мостовая.
Ну, наконец-то. Придут. Пожалуют. А то я уже заждался.
Сижу, никого не трогаю, смотрю на звезды.
Ялта — город хороший. Криминальный элемент здесь скромный и малочисленный. Процветают контрабандисты, но к ним относятся с пониманием: ведь нужно ж людям жить. Водятся и карманники, тех, если попадутся, бьют и без полиции. С полицией тоже. И по мелочи то тут, то там: бельё с веревки украдут, и вообще, если плохо лежит, тоже. Всё больше нищета среди нищеты крадёт. А чтобы пошаливали по крупному — это редко, это гастролёры. Нет, бывает, и местные теряют чувство меры, но полиция бдит. Заботится о репутации Ялты как города, в котором хорошо жить, особенно тем, у кого хорошо с деньгами.
Но таинственные грибочки — приманка знатная. Ну ведь хочется, очень хочется! К Мустафе подкатывали — не продаст ли он грибочков? Непродажные, отвечал Мустафа. А грибницу, грибницу не продаст? Хорошо заплатим, не сомневайся! Золотом! Хозяин не велит, отвечал Мустафа, поглаживая рукоять кинжала. Одевался Мустафа роскошно, но по российским понятиям, слишком уж экзотично. Арнаут арнаутом, хотя Мустафа говорит, что арнаут он только по матери, а отец у него правоверный мусульманин, как и он сам.
Арнаут. Художник Пая Йованович
Мусульманин, так мусульманин. Мусульмане тоже не прочь приодеться красиво.
Что же до грибочков, то за грибницей идти — самое время. Ещё неделя — и она уснет, грибница, до весны. А сейчас её можно пересадить на новое место. В парник, в пещеру, да хоть в подвал. Грибам свет не нужен. Грибам нужны тепло и влага. И любовь, конечно. Куда ж без любви.
И вот сегодня, похоже, будет попытка похищения грибницы. То есть не будет, а уже происходит.
Позвонил Мустафа:
— Хозяин, я слышу, грабить нас идут!
— Не грабить, а только обокрасть хотят. Тайное хищение имущества.
— Какое ж оно тайное, если я слышу?
— Они не знают, что ты слышишь.
Говорили мы по внутренней линии. Я устроил в Доме Роз собственную телефонную станцию. С виду «Эриксон», но немножко подправлено. Пришлось, не нанимать же телефонную барышню ради полудюжины абонентов. Я, Мустафа, рентгенкабинет, гараж, флигель для служащих, лечебный покой. Ну не кричать же на всю усадьбу «господин Сорель, подавайте „Пегас“ к подъезду». А держать дополнительную прислугу не хочу. Лимита на модификацию сознания у меня нет, но есть внушенные с детства убеждения о свободе воли и прочих пустяках. Нет, модификацию я применяю только добровольно и только в рамках служебных обязанностей, но всё равно осадочек остаётся.
— Так что, хозяин, будем резать?
— Все бы тебе, Мустафа, резать. Нет, не будем. Ждать будем.
И мы стали ждать.
Из окон Дома Роз свет слабый, до делянки не достает. Но у меня при себе ночезрительные очки. С виду обыкновенные, но видно хорошо. Эту технологию разработают лет через сто пятьдесят, кажется, но я не паладин аутентичности. Позволяю всякие вольности. Не люблю прибегать по пустякам к магии.
Итак, их двое. А и Б. У обоих заступы. Делянка в полусотне метров от Дома Роз, но Булька слышит, рычит тихонько. Громче ему Мустафа не велит, чтобы не портить представление.