Шрифт:
ХАРЛАН ЭЛЛИСОН
ПОПРОБУЙ ТУПЫМ НОЖОМ
Той ночью в "Погребке" гремела pachanga. Три забойные группы разом заводили народ. В каждой - по жирной телке, что трясли потным мясом и визжали vaya-vaya. Звук казался чем-то зримым - бешеная атака серебристых тканей и ревущего гудка. Звук был плотным, будто дымовая завеса, и ароматным, как шмон тысячи косяков, забитых отборной травкой - никаких стеблей и семян. Тут и там в темноте мелькали ртутные вспышки открытых ртов, что щеголяли жуткой бранью и золотыми коронками. Шатаясь, Эдди Бурма вошел и привалился к стене. В горле неотвязная, как вата, стояла блевотина.
А
И где-то там, в ночи, они приближались к нему. Шли за ним. Надо было обязательно добраться... но до кого? До кого угодно.
До того, кто смог бы ему помочь, - ибо только теперь, после пятнадцати лет сплошного мрака, Эдди Бурма наконец понял, через что ему пришлось пройти... что с ним постоянно проделывали... что с ним сделали... и что с ним в конце концов неизбежно сделают...
Проковыляв по короткому ряду ступенек в сам "Погребок", он тотчас растворился в дыму и мечущихся тенях. Языческий дым, пуэрториканский запах, буйные тени другой страны. Он впитывал все, пусть силы его и оставляли он все это в себя впитывал.
Тут-то и крылась беда Эдди Бурмы. Он был эмпатом. Он сопереживал. Глубоко внутри себя - на том уровне, о существовании которого большинство людей даже не подозревает, - он сопереживал миру. Вовлеченность - вот что им двигало. Даже здесь, на этой заштатной танцульке, где глубину подлинного наслаждения подменяли дешевый шик и безвкусица пригородных дискотек, здесь, где никто его не знал, а значит, не мог принести вреда, Эдди Бурма почуял, как пульс целого мира забился в нем. И кровь снова потекла.
Тогда он стал протискиваться обратно сквозь толпу, высматривая телефонную будку, высматривая туалет, высматривая хоть какую-нибудь пустую кабинку. Высматривая хоть кого-нибудь незнакомого или незнакомых, кто спас бы его от мрачных сумерек души, что неотступно и неумолимо за ним скользили.
И наткнулся на официанта. Усы под Панчо Вилью, грязно-белый передник, кружки разливного пива на подносе...
– Простите... где тут gabinetto?
– вопросительно протянул Эдди Бурма. Даже слова скользили в крови.
Официант-пуэрториканец недоуменно на него воззрился.
– Perdon?
– Туалет... pissoire... уборная... сортир... очко... Я до смерти истекаю кровью... где тут гальюн?
– А-а!
– дошло наконец до официанта.
– Excusado... atavio!
– Он ткнул пальцем. Эдди Бурма хлопнул парня по плечу и поплелся дальше, по пути чуть не ввалившись в кабинку, где две женщины втихомолку тискались с мужчиной.
Найдя дверь в туалет, он пинком ее распахнул. Типичное отребье из фильма про Кубинского Супермена стояло перед мутным зеркалом и старательно укладывало длинные сальные волосы в замысловатую прическу. Отребье лишь мельком взглянуло на Эдди Бурму и вновь обратилось к топографии своего черепа. Бурма с трудом пробрался по тесной комнатке и скользнул в первую же кабинку.
Оказавшись внутри, он сразу же запер дверцу на шпингалет и тяжело осел на унитаз без крышки. Потом вытащил рубашку из брюк и кое-как ее расстегнул. На правом боку она крепко прилипла к коже. Тогда Бурма осторожно потянул - и рубашка с мерзким хлюпаньем
Глубокая. Дела плохи.
Эдди Бурма привстал, повесил рубашку на крючок у двери и отмотал кусок туалетной бумаги от серого хрустящего рулона. Потом, макнув комок бумаги в унитаз, обтер рану. Господи, и впрямь глубокая!
Тут подкатила тошнота. Пришлось сесть обратно на унитаз. Странные мысли посетили Эдди Бурму - и он дал им себя заполнить.
"Сегодня утром, когда я вышел из дома, кусты желтых роз были сплошь усеяны цветами. Это меня удивило. Прошлой осенью я поленился их обрезать и теперь был уверен, что жалкие ссохшиеся головки так и торчат на концах стеблей, не давая проклюнуться пышному великолепию, будто горький укор за мою небрежность. Но когда я вышел за газетой, они цвели. Роскошные. Светло-желтые - едва ли не канареечные. Дышали влагой и нежностью. Я улыбнулся и спустился к нижней площадке, чтобы вынуть из ящика газету. Автостоянку снова засыпал листвой эвкалипт, но странно... сегодня утром даже это придавало небольшому участочку вокруг моего уединенного дома среди холмов больше уюта и нарядности. И неожиданно для себя я уже во второй раз без видимой причины улыбнулся. Денек ожидался чудный. Мне вдруг показалось, что все проблемы, которые я на себя взвалил... все эти социальные пациенты, в чьих судьбах я принял участие, - и Алиса, и Берт, и Линда с подножия холма... все эти душевные калеки, обратившиеся ко мне за помощью... что все это как-то наладится и к вечеру все мы будем улыбаться. А если уж не сегодня, то непременно к понедельнику Ну, в самом крайнем случае - к пятнице.
Потом я вынул газету и сдернул с нее резинку. Бросил резинку в большую металлическую корзину у подножия лестницы и стал подниматься обратно к дому, с наслаждением вдыхая прохладный утренний воздух с ароматом цветущих апельсиновых деревьев. На ходу раскрыл газету - и тут со всей внезапностью автокатастрофы окружавший меня утренний покой развеялся. Я замер на полувздохе, занеся ногу над очередной ступенькой. Глаза вдруг засыпало песком - словно я не выспался за ночь. Но я замечательно выспался.
Заголовок гласил: "ЭДДИ БУРМА НАЙДЕН УБИТЫМ".
Но ведь... Эдди Бурма - это я!"
От воспоминаний о желтых розах и перекореженном металле на автострадах он снова очнулся в туалетной кабинке и выяснил, что сполз с унитаза к одной из стенок. Голова упиралась в деревянную перегородку, руки висели как плети, а в брюки натекла кровь. Вся голова пульсировала, а в правом боку боль била, стучала, колотила с таким зверским постоянством, что Эдди Бурма совсем скорчился от страха. Нельзя больше торчать тут и ждать. Ждать, что он сдохнет или что они его найдут.
Он знал, "что они его найдут. Знал.
Телефон... быть может, позвонить?..
Эдди Бурма не знал, кому позвонить. Но должен же найтись хоть кто-то. Хоть кто-нибудь, кто поймет. Кто сразу придет и спасет его. Кто не возьмет как те, другие, то, что от него осталось.
Те, другие. Они не нуждались в ножах.
Странно, что этого не знала та миловидная блондиночка с глазками-пуговками. А может, и знала. Просто в тот миг голодное бешенство одолело ее, и она уже не смогла насытиться без спешки, как остальные. Она вонзила нож. Сделала то же, что и все, - но откровенно, без лишних уловок.