Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
А тем временем Захарий Бидерман продолжал развивать свою мысль о совместно проделанной работе — его волнующий, чуть хрипловатый голос проникал в самую душу. Сингер вздрогнула: кто этот человек, сидящий перед нею? Тот интеллектуал, который двадцать лет вызывал у нее восхищение? Или распутник, причем жестокий, циничный и высокомерный, использующий женщин без всякого зазрения совести? Она не могла понять, как эти две составляющие в нем уживались и как два таких непохожих существа могли складываться в реального человека по имени Захарий Бидерман.
Угадав, о чем она думает, Захарий прервал свою речь и проводил ее до двери, предусмотрительно избегая любых прикосновений. С тех пор как разразилась эта история, он, раньше так привязанный к тактильным контактам, отказался даже от самых невинных из них: ни рукопожатий, ни похлопываний по плечу, ни ласковых потрепываний по щеке — словно учитель, которого обвинили в педофилии.
К счастью,
— Алло?
— Бидерман? Это Лео Адольф.
— Здравствуй, Лео.
— Хм… Я звоню, просто чтобы узнать, как нам с тобой связаться в случае чего…
— А в случае чего? Я ведь теперь ни за что не отвечаю. Вы меня вынудили уйти с поста европейского комиссара по антимонопольной политике, из партии меня тоже исключили и вежливо объяснили, что к административным советам, в которые я входил, я теперь уже не принадлежу. А ведь суда еще не было! Вот я и спрашиваю тебя, Лео: в случае чего?
— Ну, в конце-то концов, Захарий, нельзя же вот так взять и уничтожить десятилетия политической деятельности…
— Можно. Как раз это со мной сейчас и происходит.
— …и десятилетия дружбы…
Повисла пауза. На это у Захария Бидермана не нашлось сил ответить, так ему было противно. Да и к чему говорить, если тебя все равно не услышат.
Лео Адольф удивился:
— Алло!.. Алло!.. Захарий, ты меня слышишь?
— Ну да. Зачем ты звонишь?
— Вы ведь с Розой расстаетесь. Мне сказали, ты уезжаешь. Я хотел…
— Стыдно стало?
— Что?
— Стало стыдно, что ты меня бросил?
— Что за бред? Мне стыдно? Если уж кому и должно быть стыдно, так это тебе! А не мне… Я-то никого не насиловал. Я не дискредитировал целый политический класс. И не я дал пищу для ненависти, которую народ питает к власть имущим. Не я выстрелил в самое сердце своей страны. Ты загнал нас в такое дерьмо, Захарий… Мы ведь рассчитывали, что твои знания помогут Европе и что ты встанешь во главе Бельгии; и знаешь, мы, твои друзья по партии, подозревали что-то такое и прикрывали твои похождения — одному Богу известно, сколько раз я тебя вытаскивал из всяких историй. А теперь журналисты шныряют повсюду, ищут следующую жертву, политика, который злоупотребил бы властью, чтобы гоняться за каждой юбкой, и вообще нагнул всю страну.
— Ну хватит уже разливаться соловьем, Лео. Вот заладил. Сделали из меня козла отпущения, я расплачиваюсь за всех вас, а вы себе сидите и ручки потираете. Можно подумать, указав виновного, вы себе заработали пять лет непогрешимой жизни! Кому-то ведь выгодно все это дело? Очернили меня, а сами почистили перышки и вот теперь святее папы римского. И ты еще смеешь жаловаться? Это мне-то?
— Тебе надо лечиться, Захарий! Мне кажется, до тебя даже не дошло, что ты совершил преступление. Ты же изнасиловал женщину! В то время как твоя жена в нескольких метрах от этого места организовывала прием в твою честь, ты насильно принудил эту несчастную к соитию. Перестань изображать из себя жертву, черт побери! Это же ты — преступник!
Захарий Бидерман передернул плечами. Его приводило в ярость такое видение событий. Приняв его молчание за знак раскаяния, Лео Адольф решил, что убедил Захария, и заговорил мягче:
— Что ты будешь делать в ближайшее время?
— Лекции читать. Несколько университетов во всем мире считают меня одним из ведущих экспертов по мировой экономике. С их точки зрения, злоключения моего пениса не затрагивают моих интеллектуальных качеств. Это уже что-то, да?
На самом деле Захарий говорил неправду. Несколько университетов отказались от его услуг: одни — потому, что этого потребовал преподавательский коллектив, другие — потому, что группы студентов, а в первую очередь студенток, вышли с плакатами, крича, что не пойдут слушать извращенца. Чтобы справиться с этими нападками, Захарий написал большую статью, которую перепечатали крупные газеты всех стран, под названием «Пуританские концлагеря», где он восставал против смешивания компетентности специалиста и его следования общепринятой морали. По его мнению, американская пуританская идеология стремится подстричь планету под одну гребенку, навязать всем свое однотипное понимание нравственности и допускать на руководящие посты только таких «усредненных» индивидов. «Тем не менее, — писал Захарий Бидерман, — история человечества в изобилии дает примеры того, как люди свободных нравов приносили пользу своим народам, а пуритане ввергали свои народы в пучину мрака. Кого вы предпочтете: целомудренного Гитлера или любящего свободу Черчилля? Ниоткуда не следует, что ум, чувство ответственности и способность выдвигать смелые гипотезы присущи только добропорядочным отцам семейства и верным супругам. И наоборот…
— А где ты будешь жить? — спросил Лео Адольф.
— У меня вилла в Арденнах. Досталась в наследство от отца.
— Один?
— Пока да.
— Дай мне свой адрес.
— У меня сейчас нет его под рукой, — соврал Захарий Бидерман, — я потом тебе пришлю.
Лео Адольф сделал вид, что ему поверил.
— До встречи, Захарий. И советую тебе в будущем, чем бы ты ни занялся, не высовывайся слишком сильно. Знаешь, как говорят: «Высоко взлетел, больно падать».
Захарий вздохнул и повесил трубку: одна из самых неприятных особенностей его нынешнего положения была в том, что каждый норовил дать ему совет о том, как себя вести; потом, обдумывая утренние дела, он быстренько подвел итог: папки с делами в его кабинете уже упаковала Сингер, и ему оставалось только убедиться, что персонал в жилой части особняка закончил укладывать его одежду в саквояжи, а самому упаковать какие-то личные вещи.
Он поднялся в свою спальню, где его взгляду открылись опустевшие полки в открытых шкафах. Розы дома не было. Захарий так и не понял, то ли она из деликатности хотела таким образом сделать его отъезд менее болезненным, то ли это было просто еще одно проявление безразличия.
В ванной комнате, которую теперь отвела для него жена, он собрал свои вещи: бритвы, кремы, шампуни… вырвал волосок, который вырос у него в ухе, пошел помочиться.
Со всех сторон его окружали зеркала, и он вгляделся в свое отражение: пожилой мужчина, полноватый, придерживает рукой член. И что? Вот из-за этого типа поднялся такой кавардак? Бред какой-то… Он смотрел на собственный пенис, безвольно повисший у него между пальцами, на его сморщенную кожу с фиолетовым отливом. И вот это разрушило все его будущее? Вот эта дряблая штуковина?.. Отросток, который только казался на что-то годным… Уродливый придаток… Захарий показался себе ничтожеством и прижался лбом к холодному кафелю, чтобы не упасть.
Уже несколько недель он не пользовался своим членом по назначению. Пока Захарий был под стражей, он даже не притрагивался к нему, чтобы не давать повода для обвинений в одержимости сексом, которую ему приписывали. Выйдя из камеры, он тоже не решался ни сам себя удовлетворить, ни обратиться к услугам девушки по вызову. Даже когда он был в туалете, в четырех стенах, ему казалось, что за ним подсматривают или на него наставлены камеры, что вот-вот неизвестно откуда появится женщина-прокурор, ткнет в него осуждающим перстом и воскликнет: «Вот он! Вы только посмотрите, что он делает, этот мерзавец!» Вместо сексуального напряжения на него теперь давил страх. Что касается Розы, она запретила ему к ней приближаться и велела спать в комнате для гостей, в самой дальней и уединенной, чуть ли не на чердаке. Когда он умолял ее простить его, она только отвела глаза. Роза любила его победителем, а кающимся грешником или смертельно раненным он был ей не нужен. В любом случае, с тех пор как между ними встала эта женщина, Диана, — кстати, кто она такая вообще? — Роза и Захарий жили под одной крышей словно чужие: каждый оставался на своем этаже, как будто им полагалось избегать друг друга.