Попутчики
Шрифт:
О заключении своём долго говорить не буду. Я знаю, сейчас об этом модно говорить и писать, но тема мне кажется надоедливой, скучной, как разговоры в больнице. Там с утра до вечера только о болезнях главным образом. Эгоистичные разговоры. К тому ж я подписку дал — не разглашать. Скажу лишь, выживал тот, кто сильней и здоровей, или подлей, а если совсем повезёт, то удачливей. Я выжил, потому что мне, помните, ещё до войны не цыганка, а сербиянка гадала и нагадала неудачу в период более спокойный и удачу в период бедственный.
12
Сидел я все семь лет в Заполярье. Четыре года сидел без всякой удачи на лесоразработках, а последние три года с удачей на блатной работе, в цехе, где варились дрожжи от цинги для заключённых. Цех этот был в крепком, деревянном на каменном фундаменте сарае, весьма тёплом от жара дрожжевых котлов. В сарае было светло, шесть больших окон, и на этих окнах я довольно удачно выращивал цветы и помидоры. С этих цветов и началась моя удача. Точнее, с лагерной библиотеки. Хоть и тяжело было, но не совсем я тогда ещё надежду потерял и решил сохранить себя от лагерного озверения и оскотинивания чтением книг. Вспомнил кое-какие книжки из прошлого, вспомнил, что мне покойный старичок Салтыков когда-то рекомендовал. Кое-что нашёл. Гоголя нашёл, сказки Пушкина. Хорошие книжки. Но не пошло у меня чтение. Наш ум ведь то читает, что ему тело позволяет. А моё тело для подобного чтения тогда приспособлено не было. Нашёл Мопассана, почитал, вспомнил Лелю. Однако в тех условиях и Леля не помогла. Знаете, целый день на ветру сучья рубить тяжёлым топором. И вдруг нашёл учебник по выращиванию цветов и овощей в домашних условиях. Начал читать — оторваться не мог. Собственными руками из столярных обрезков сколотил ящики, нашёл плодородной земли, выпросил навоза в конюшне. Семена раздобыть было сложнее, но раздобыл у вольняшек. Кое-кто из них
В ноябре сорок девятого к Октябрьским праздникам мне объявили: через месяц будешь освобождён, срок твой кончается. Денег заработал я немного, так как работа моя последние годы хорошая была, но дёшево оплачивалась. Дали мне триста двадцать рублей, дали билет и послали в город Молотовск, который тогда строили на топях. Работал я уже не на территории местного лагеря, а вне ограждения, без конвоя. И снова мне попалась блатная работа: «на бочках». Бочки от мазута мыли, а я их пустые, вымытые в штабеля складывал. И ещё мне повезло, что партнёром моим случайно оказался артист из Кривого Рога, театральный человек. Мы с ним подружились и много о театре говорили. Я ему про своё рассказывал, а он мне про своё. Освободился он раньше меня и сразу же написал мне из Кривого Рога, где опять работал в театре. Поэтому, когда в 1951 году мне было разрешено уехать домой, без права поселения в столичных городах, я поехал к нему в Кривой Рог, чтоб устроиться в театре администратором. Но артист этот сам жил в гримировочной, квартиры у него не было. Побыл я у него всё-таки две недели, отошёл от простуды и поехал искать работу, чтоб не навлекать на этого артиста дополнительной беды. У него ведь, как и у меня, в паспорте на весь листок стояла цифра тридцать семь. Вот с этой цифрой я и поехал искать работу. Был я совсем одиноким, тётка Степка, как выяснилось, умерла, и в нашей хате в селе Чубинцы теперь жил Микола Чубинец, бывший Степкин муж, со своей новой семьёй. Приехал я в город Александрию на Донбассе, прочитав в газете объявление, что там требуются администраторы. Но скоро театр ликвидировали. Всем дали двухнедельное пособие и устроили на работу. А мне, с цифрой тридцать семь, никакого пособия не дали и на работу не устроили. Подумал я тогда, подумал и поехал назад в свои родные места. Там никого, конечно, уже не было из близких и знакомых. Но ведь нигде никого у меня не было. Прошёлся я по родным улицам, всплакнул, повздыхал, пошёл в театр, и меня взяли младшим администратором, несмотря на мою цифру. Взяли на маленькую зарплату и без жилья. Жил я в театре, где придётся: ночью на сцене, в коридоре под батареей, в кочегарке. Однажды даже ночевал в той гримировочной, где когда-то состоялась премьера моей пьесы «Рубль двадцать» с Лелей Романовой и мной в главных ролях. Всю ночь не спал, конечно, голова болела и свои руки не знал куда деть, вперёд протягивал, к груди прижимал — всё неудобно. То радостно мне становилось до слёз, то раздражался до смеха. Текст моей пьесы «Рубль двадцать» исчез, и я о том не жалел. К чему бумажный текст, если всё свершилось наяву, пусть и в одном единственном спектакле? Играть его заново бессмысленно, а писать нечто иное — тем более. Ведь я не писатель, я рассказчик. Я рассказываю о своей жизни, и вы наверно думаете: как черна эта жизнь, как ужасна. Да, черна, да, ужасна, однако не настолько, как вам это кажется. Потому что лучшее, что в моей жизни было, я рассказал только себе. Даже известный музыкант, известный скрипач, любимец публики лучшую часть исполняемой им мелодии оставляет себе. Ту, которую слышит только он и не слышит публика. Это и есть принцип настоящей лирики. Вы со мной согласны?
— Согласен, Олесь, — ответил я, Забродский, глядя ослабевшими от слёз глазами на расплывающиеся привокзальные огни. Миновав Чаховую, мы приближались к станции Казатин.
До революции Казатин был местечком бердичевского уезда киевской губернии. Местечком с почти пятнадцатитысячным населением, имевшим почему-то женскую гимназию, но не имевшим мужской. Очевидно мальчиков-гимназистов возили в Бердичев, девочки же учились дома, в Казатине, маленьком городке при станции, которая уже до революции была крупнейшей на всём украинском юго-западе, с железнодорожными мастерскими и громадным грузооборотом. Это соотношение между городом и станцией сохранилось поныне, когда Казатин числится рядовым районным центром Винницкой области, а станция Казатин известным железнодорожным узлом юго-западной железной дороги, через который можно попасть и на запад, в Киев, Ровно, Львов, и на восток — Москва, и на юг — Одесса, и на север — Ленинград. Однако из всех городов ближе всего к Казатину по-прежнему остался Бердичев, к которому он тяготеет теперь, если не административно, то культурно-экономически. Уже на рассвете отправляются в сорокаминутную поездку к Бердичеву рабочие поезда с казатинской рабочей силой для бердичевской индустрии, а в выходные дни молодёжь старается насладиться бердичевскими культурными мероприятиями в пяти ресторанах, на танцах или в доме культуры, особенно когда там гастролирует какая-нибудь киевская или львовская знаменитость, Казатин игнорирующая. В будние же дни казатинская молодёжь в основном ходит гулять на станцию, которой гордятся не менее, чем парижане Эйфелевой башней. Если, конечно, парижане ею гордятся. Надо сказать, что, пользуясь материальными и духовными благами Бердичева, Казатин этот город презирает и над ним смеётся не менее, чем его презирают и над ним смеются все остальные украинские и вообще советские города-антисемиты. Омск-Томск-Новосибирск — всюду знают Бердичев. Презирают за еврейское происхождение, хотя в действительности происхождение и название у Бердичева литовские, а еврейское население, когда-то составлявшее восемьдесят процентов, усилиями богданов и адольфов ныне весьма сократилось и из большинства стало меньшинством среди своего собственного бердичевского украинца и антисемита. Как видите, я между словом украинец и словом антисемит чёрточки не ставлю, даже если просто украинцы среди украинцев-антисемитов составляют абсолютное меньшинство. В конце концов время идёт, и соотношение может измениться. Или уменьшится число антисемитов под влиянием прогресса, или евреи в Бердичеве станут музейной редкостью. Однако пока это всё ещё лишь предположения. Пока ещё евреи в Бердичеве всё-таки есть. Причём в подавляющем большинстве своём это не какой-нибудь современный Барух Спиноза, свечой тающий над толстыми томами в попытках вычерпать ладонью океан зла, не Альберт Энштейн, исчезающий в бесконечности. Нет, пока это всё-таки еврей, желающий попить жизненных соков здесь, на земле, а после сокопития он вполне может бестактно рыгнуть не хуже любого антисемита. Среди бердичевского еврейства ещё попадаются такие первородно глупые экземпляры, что можно оптимистично говорить о жизнестойкости нации в целом и о крушении надежд богданов и адольфов подорвать биологическую основу еврейства, согнать его с плодоносных равнин, с сочного глупого чернозёма и загнать в горы, под облака, где это еврейство, выроднившись в кучку мудрецов-горцев, растворится в собственных раскалёченных мыслях, испарится и прольётся на арийскую землю последним дождём, чтоб, оплодотворив, исчезнуть. Нет, бердичевские экземпляры испарять себя сами ради чужого благополучия явно не собираются, и это радует, хоть, признаюсь, мне, Забродскому, общаться с ними не хочется. Вот он, бердичевский трудовой еврей — Хунзя, Элек, Мунчик. Впрочем, Мунчик — поляк и зовут его Зигмунд, но когда сидят все вместе в сапожных фартуках, стучат молотками по колодкам, протягивают чесночными ртами дратву — попробуй отличить. Заходит Израиль Соломонович, учитель музыки, починить штиблеты, они над его шевелюрой исподтишка посмеиваются. Классовая солидарность. Хунзи и Элеки к своему еврею-интеллигенту относятся так же недоброжелательно, как иваны и ермолаи к своему русскому интеллигенту. «Интеллигент олт дым вейдл ин ды энт» — интеллигент держит хвост в руках. Почему хвост? На идиш из-за рифмы. Но и по-русски не плохо звучит — интеллигент с хвостом, то ли чёрт, то ли пёс.
Хунзя, кстати, один из той небольшой кучки евреев, которая пережила немецкую оккупацию. Десятка два из сорока тысяч. Мать его, братья и сестры, дедушка и бабушка и прочие родственники погибли в яме около аэродрома. И вот однажды в Киеве, куда Хунзя поехал погулять во время отпуска, однажды
— Гитлер капец!
Поджарый украинец-милиционер погнался за Хунзей, но тот скрылся от милиционера в зарослях Владимирской горки так же ловко, как он скрывался от облав украинских полицаев. Молодец, молодец, Хунзя. И всё-таки я, Забродский, сторонник некоего морального апартеида внутри каждой нации. Общение людей между собой не по национальной, не по социальной и даже не по умственной и культурной, а по душевной близости, которая всё-таки редко бывает в отрыве от близости культурной. Такова должна быть жизнь людей, которая не совпадает с жизнью наций. Человеческая личность — это таинство. Она поддаётся только художественному исследованию, тогда как нация, народ, вполне могут быть научно проанализированы и ничего таинственного в них нет. Это расисты всех мастей и окрасок, шовинисты разных наций и времён пытаются придать народу, нации таинственные художественные черты, тогда как они вполне доступны рациональному пониманию.
Мы, однако, с вами, кажется, полезли в горы, вместо того, чтоб, погуляв по старому казатинскому вокзалу, ехать в Бердичев. В Казатине меняют поездную бригаду и цепляют новый тепловоз, уведя старый на профилактический осмотр. Стоянка здесь тридцать пять минут, почти столько же, сколько занимает путь от Казатина к Бердичеву с промежуточной трёхминутной остановкой в Иванковцах, где с давних времён живёт большое количество кацапов, то есть русских.
Согласно законам физики, человек, долго едущий в поезде, пребывает, пусть незначительно, но в состоянии невесомости, а согласно Энштейну, даже выбивается из того времени, какое ожидает его на платформе. Не знаю только, опережает пассажир время или от него отстаёт. Мои часы, например, опережали станционные на десять минут, но по моим часам судить нельзя, поскольку я их довольно сильно уронил как-то. Точнее, не случайно уронил, а умышленно бросил, разозлившись на жену. Впрочем, это уже из другой оперы.
Казатинский вокзал, построенный в конце прошлого века, к счастью, пощадила война. Это здание с большим количеством стекла, ажурными окнами-витринами, прочными стенами, украшенными фигурным орнаментом. Пол в залах ожидания выложен разноцветной плиткой. Обе платформы — киевская и шепетовская — находятся под крышей, опирающейся на чугунные, также с орнаментом, столбы. Строили тогда прочно, надолго. Династии Романовых казалось, что позади триста лет, а впереди ещё больше. Эти же строят наспех, чтоб поспеть к очередному съезду или новой пятилетке.
Казатинский вокзал встретил нас с Чубинцом свистками, звонками, топотом ног, хлопаньем дверей. Радио, прежде чем произнести очередное нечленораздельное объявление, долго гудело, а после объявления долго щёлкало. Бодрствующего народа было больше, чем спящего, хоть и спящих хватало. Приземлившись из нашего тёмного вагона на ярко освещенную платформу, мы чувствовали жжение в глазах, ноги наши пружинили и не до конца разгибались в коленях. Августовские ночи уже свежи, и нас пробирало сырым ветерком. Казатинский вокзал мне, Забродскому, хорошо знаком, и я знал заранее, что где увижу. Я знал, например, что в вокзальном скверике вокруг неказистого, запущенного памятника Ленину, указывающего рукой в направлении билетных касс, будет сидеть на чемоданах и узлах народ, не выдержавший духоты залов ожидания. Так оно и было. Я знал, что возле билетных касс, скользя ногами по заплёванной цветной плитке, будут толпиться самые нервные и напуганные обитатели вокзала, добивающиеся права покинуть Казатин в нужном им направлении бёдрами, локтями и взволнованными сердитыми или умоляющими глазами. Так оно и было. Я знал мозаику на стене главного зала ожидания: девчата и парубки в червоных чоботях [4] счастливо плясали гопака. Так они и плясали, причём в тех же чоботях. Столько лет прошло, где только я не побывал, что только со мной не происходило, в кого только я не превращался, а они такие же молодые и так же пляшут, и даже тех же сапог не стоптали. Я помню, как сидел здесь когда-то их ровесником, даже нет, их младшим братом с их младшей сестрёнкой, такой же плясуньей, Верочкой Косцовой, дочкой полковника, участницей художественной самодеятельности. Мы приехали вечерним поездом из Бердичева в Казатин, чтоб ехать ночным от Казатина до Попельни, а потом утренним от Попельни до Киева. Так тогда ехали с весёлыми пересадками. Я рассказывал Верочке какие-то анекдотики моего собственного сочинения и хватал её за тугие ляжечки, за вертлявую попку. И пару раз отважился даже испугать её совсем смелым движением, от которого она с радостным визгом отмахнулась цепкими обезьяньими ручками. Так я беспечно веселился, пока не почувствовал на себе страшный, напряжённый взгляд. Невольно повернув голову в сторону взгляда, увидел сидящего на скамье молодого солдата-стригуна, то-есть короткостриженного, какими были все новобранцы. Боже мой, что это был за взгляд. Представьте себе человека, меня, например, свободно, легко, как нечто само собой разумеющееся, жующего бутерброд с варёной колбасой и вдруг замечающего на себе и на бутерброде глаза субъекта до предела измученного голодом, жадно следящего за каждым моим укусом, за тем, как я жую и как глотаю прожёванное. Если б подобное происходило в дремучем лесу, то пролилась бы кровь. Но и на людном вокзале мне стало не по себе. Здесь были и жалость к голодному и страх перед его завистливым, тяжёлым взглядом. Думаю, что в мыслях он меня давно уже убил, а Верочку Косцову давно и долго со стоном насиловал. Причём напоминаю, тогда я ещё был юный весельчак, кстати говоря, девственник, слабо знакомый с психоанализом, и тем не менее вообразил себе такие модернистские подробности, которым может позавидовать любой заграничный гений до Камю включительно. Мои дальнейшие действия также достойны Камю, о котором я тогда понятия не имел. Я перестал хватать Верочку и даже от неё отодвинулся. Впрочем, Камю, как достойный ученик Достоевского, может быть написал бы, что я кинулся к солдату и вцепился ему зубами в горло, или в крайнем случае ударил солдата перочинным ножиком меж рёбер. Однако я просто отодвинулся от Верочки, ибо её нельзя было, как бутерброд с варёной колбасой, по-братски разломить пополам. По крайней мере, для меня тогда это ещё было аморально, хоть для Маяковского вполне приемлемо и он писал: «мы были счастливы втроём». Я же треугольников не переношу, а за свою любовь к Верочке бороться не собирался, ибо любви не было, были маленькие радости, коротавшие время в этом самом зале ожидания, где мы ныне находимся с Чубинцом.
4
В красных сапожках, укр. (Т. Д.)
Поразительно примитивна наша жизнь. Всякие Гамлеты научили нас, что она сложна и непознаваема, а она поразительно примитивна. Может быть, этим своим высказыванием я противоречу каким-то своим другим, не помню уже каким. Однако каждое отдельное наше высказывание ведь собственной цены не имеет, иначе пришлось бы принять всерьёз — если тебя ударили по одной щеке, подставь другую. Всякое высказывание живо, пока оно в своей среде, как рыба в океане. Вытащенное из своей среды, оно умирает, а сохранённое вне среды, в виде цитаты, даже протухает и начинает смердеть. Отравление такой тухлой цитатой ещё более страшно, чем отравление тухлой рыбой. Если я спорю с Гамлетом, говоря о примитивности нашей жизни, то следует учитывать чувства, меня охватившие в тот момент, когда я, почти уж старый человек, стоял перед той же молодой, весёлой, красносапожной мозаикой в зале ожидания казатинского вокзала, стоял рядом с Чубинцом и его судьбой, которую он мне излагал в течение самых последних часов моей жизни. Последних в том смысле, что я только-только их прожил. А часы, дни и годы, которые я проживал в молодости, ничего, по сути, в мире не изменили, и если б я умер, а за эти годы я вполне мог умереть, то красные сапоги на стене казатинского вокзала так же весело плясали бы. В чём же здесь сложность, и при чём тут непознаваемость? В том, что я помню, как Верочка Косцова, не понимая от чего вдруг я потерял к ней интерес, на меня обиделась и, приехав в Киев, со мной даже не попрощалась? Или в том, что я, десятилетия спустя, пришёл на то же место с Чубинцом, вынырнувшим из тьмы и, может быть, в Здолбунове тоже со мной не попрощающимся? Нет, дорогой, сложность есть, но ты ищешь её не там, где надо. Ты ищешь её среди мёртвых, а надо искать её среди живых, ты ищешь её в неподвижности, а надо искать её в движении, ты ищешь сложность, когда мы выужены на берег, а надо искать её, когда мы плывём, плещемся в облачных судьбах своих, стараясь разглядеть, что впереди и что вокруг. Только человек, только личность не знает, что ждёт его впереди. Лес знает, гора знает, нация знает, любое органическое или неорганическое образование, поддающееся рациональному анализу, знает, а человек не знает. И это не важно, что неизведанное, таинственное будущее оборачивается для человека ничем не примечательным, однообразным настоящим. Он ведь этого не знал, и потому вопреки нелепому, примитивному бытию своему жизнь его художественна и таинственна до самой, самой смерти. А возможно даже после смерти.
— Зайдёмте в ресторан, Олесь, — сказал я Чубинцу, — выпьем пива.
Олесю предложение не понравилось, может, он опасался опоздать на поезд, а может, боялся ресторанных цен.
— Не люблю я эти железнодорожные рестораны, — сказал Чубинец, — лучше в буфете зала ожидания бутерброд с холодной котлетой купить.
— Вы же не едите котлет, Олесь.
Он махнул рукой.
— Ем, уже давно ем. Меня самого, знаете, жизнь так через мясорубку прокрутила, что одной-двумя котлетами ничего не изменишь. Да и не рационально теперь людей в пищу употреблять. У свинины или говядины другого предназначения нет, а человечина для другого используется.