Шрифт:
Попутчики
Поздней осенью в полупустом вагоне я ехал с Кавказа в Москву. По причинам, которые сейчас скучно было бы размусоливать, я чувствовал себя забытым и ненужным самым близким людям и поэтому бесполезным для самого себя.
Одним еловом, было то самое настроение, когда ты с деловитой нежностью оглядываешь достаточно высоко вбитые в стену крюки, пожарные лестницы, устремленные в чердачный люк, или внезапно задумываешься, взглянув на женственный изгиб водопроводной трубы над бачком коммунального туалета.
Небольшая вентиляционная
Я подумал, что сделать это будет удобно, встав на столик. При этом у меня в голове мелькнула мысль, мелькнула и тихо притаилась где-то на краю сознания, что если это мне не понравится, то в последнее мгновение можно будет как-нибудь зацепиться ногами за столик. Но тут я вспомнил о проводнице, и мне стало не по себе. Я подумал, что мой вероломный поступок доставит ей массу неприятностей, не говоря о проклятиях, которые падут на мою голову, и понял, что решение мое бесчеловечно. Чем больше я думал о проводнице, тем яснее становилось мне это. Я почувствовал некоторое облегчение.
Если это, рассуждал я про себя, может доставить служебные неприятности проводнице, значит, не полностью нарушена связь с людьми, значит, я кому-то нужен, хотя бы в виде живого пассажира, и в этом виде приношу пользу уже тем, что не приношу вреда.
Размышляя о том, что я спас проводницу от крупных неприятностей, я вышел из купе и прошел в конец вагона. Возможно, я это сделал в неосознанном стремлении получить заслуженную долю благодарности.
Поезд часто останавливался на маленьких черноморских станциях. Местные жители выносили к вагонам груши, орехи, первые мандарины, вареную кукурузу, чачу и молодое вино мачарку, сладость которого следует принимать как следствие его незрелости.
Проводница выходила на каждой станции и о чем-то переговаривалась с какими-то людьми, которые изо всех сил старались выглядеть подозрительно. Видимо, подозрительность их была недостаточно солидной, потому что она, ни о чем не договорившись, возвращалась в вагон и снова выходила на следующей станции.
Сонный вид проводницы придавал ей некоторую загадочность. Хотя я все время торчал в тамбуре, на меня она не обращала внимания. В конце концов я не выдержал и сам вышел на платформу. Я купил у мальчика хорошую рюмку розовой чачи и початок еще теплой кукурузы и съел его, обмазав аджикой.
Несколько взбодрившись, я огляделся. У проводницы тоже дело пошло веселей. Во всяком случае, она приняла мешок у одного из тех людей, что подходили к поезду. Этот особенно удачно старался выглядеть подозрительным. Не переставая стараться выглядеть подозрительным, он помог проводнице занести мешок в вагон. Видимо, с этой же целью, выходя из вагона, он несколько мгновений смотрел на меня смертельно оскорбленным взглядом, всем своим видом показывая, что только неудобства короткой стоянки, а не экстерриториальность платформы заставляют его сдерживать себя. Возможно, ему показалось, что я не так смотрел на проводницу.
Поезд снова тронулся. Проводница вошла в свое купе, кинула на стол флажок, как детскую игрушку, и снова взялась за дело. Я попытался с ней заговорить,
Словно боясь нарушить этот навязанный мне ритм, я почему-то взял и книгу, и шахматы, хотя уже по обложке понял, какая это скучная книга, а в шахматы мне играть было не с кем. До этого я в вагоне заметил несколько офицеров с женами и детьми, но знакомиться было как-то неудобно, да и вообще я не любитель шахмат.
Рядом с моим купе у окна стоял маленький старичок в кепке с длинным козырьком и, глядя в окно, задумчиво курил. Я подумал, что старичок похож на старого жокея, хотя никогда жокеев вблизи не видел, особенно старых.
Услышав постукиванье фигур внутри шахматной коробки, он обернулся в мою сторону и взглядом предложил сыграть. Я кивнул, и мы вошли в дверь моего купе, вернее, я его пропустил вперед, а потом сам вошел. Старичок был такой маленький, что, когда он проходил мимо меня, я имел возможность сверху посмотреть на его кепку. Ее обширная поверхность, порядочно выгоревшая на солнце, все-таки хранила коричнево-белые следы шахматной клетки.
Все это довольно странно, подумал я, почему именно этот старик должен был мне предложить сыграть в шахматы? Мы сели друг против друга и стали раскладывать фигуры. Старик взялся за белые. Я ничего против не имел, потому что мое шахматное мастерство нечувствительно к таким незначительным преимуществам.
Как только мы расставили фигуры, старик взял с доски черную и белую пешки, завел руки за спину и стал их там перебирать, опустив глаза и слегка шевеля губами. Иногда он подымал глаза – очень живые, светлые, на бронзовом, хорошо загорелом лице.
Наконец он осторожно поставил кулаки на стол, стараясь твердо смотреть мне в глаза. Кулаки у старика были большие, коричневые. Один из них слегка выдвинут в мою сторону. Я выбрал тот, что был подальше. Старик неохотно открыл кулак, в нем лежала белая пешка. Старик встал, чтобы уступить мне свое место, но я повернул доску, и он снова сел.
– Сами откуда будете? – спросил он после нескольких первых ходов и посмотрел мне в глаза. Я сказал, что сам я из Сухуми, хотя теперь живу в Москве.
– Сухум хорошо, но Москва тоже хорошо, – кивнул старик примирительно и неожиданно снял кепку, словно сокращая официальную часть своего визита в пользу более интимной.
Он легко вскочил и повесил кепку на крючок у дверей. На мгновенье он остановился у дверного зеркала и, слегка откинувшись, горделиво пощупал кадык.
Старик сел, и мы стали продолжать игру. Коротко остриженные седые курчавые волосы старика очень шли к его светлым глазам и бронзовому лицу. Я подумал, что без кепки он выглядит гораздо лучше и напрасно он так к ней привязан. Только я так подумал, как старик с любопытством посмотрел на свою кепку, словно хотел убедиться, достаточно ли спокойно она ведет себя в незнакомых условиях. Кепка со своими отчетливыми клетками висела на стене как эмблема маленького клуба жокеев – любителей шахмат.