Попытки любви в быту и на природе
Шрифт:
Потому, Жека, я и обращаюсь к тебе, — обратился я к Жеке, — может, ты и не знаешь, но мужики, хоть и животные двуногие с одной всего-навсего головой, но моральные принципы в них природой от рождения заложены. Не во всех, но в основном заложены.
И тот, который любовник, он, несмотря на явное удовольствие, получаемое от чужой жены, в глубине себя супруга ейного жалеет и сочувствует ему всей душой. Потому как понимает если не умом, то сердцем, что мы все есть в основе своей — супруги. Рано или поздно, больше или меньше, напрямую или лишь в каком-то смысле, но мы все — супруги! И все своим супружеством потенциально уязвимы! И с нами такое запросто может случиться,
И не может поэтому любовник, который, повторю, сам в душе немного супруг, не может он оказывать законному семьянину сопротивление. Моральный дух для такого сопротивления у него сломлен. Потому и ретируется он, то в окно, то в шкаф, то куда удастся.
Я посмотрел на людей, сидящих вокруг. Они слушали и реагировали, кто улыбкой (Жека), кто одобрительными кивками (Илюха), а Инфант, тот вообще приоткрыл свой зубастый рот. Настолько интересно ему оказалось познавать не познанный доселе мир.
— Ну а при чем тут ее родитель? — стал спрашивать он, подразумевая все-таки Жекиного родителя.
А вот при чем, — вспомнил я. — Если бы я опрометчивой своей оплошностью вызвал у него приступ агрессии, тогда не поздоровилось бы мне. Ведь я так или иначе, но оказался в чужой постели, как тот самый любовник, не умеющий и не могущий противостоять справедливому мщению. И прибил бы меня тогда родитель. В конце концов для некоторых отцов, пусть даже и взрослых дочерей, чувство мщение за дочь вполне соизмеримо с таким же чувством за свою жену. В общем, второй вариант — выкрикивать приветствия лежа, укрывшись в кровати, показался мне не очень удачным.
— Да, наверное, — согласился Илюха, который так искренне проникся моим щекотливым положением, что не меньше меня пытался найти из него выход.
— Был, конечно, и третий путь, — продолжал я. — Выскочить, стараясь незаметненько, из родительской спаленки и проскочить в твою, Жека, комнату, туда, где комкались сброшенные в беспорядке на пол мои спасительные вещи. Пусть не все бы я успел натянуть на себя, пусть только нижнюю часть нижнего белья. Потому что маек я не ношу. Но хотя бы успеть прикрыть свой самый отчаянный стыд. Так как никогда я не был нудистом и эксгибиционистом тоже не был никогда.
На последнее длинное слово Инфант мгновенно отреагировал и встал в познавательную стойку. Но скоро ему пришлось из нее выйти.
— Но, перебегая из комнаты в комнату, — не отвлекаясь, продолжил я сюжет, — мне пришлось бы издавать шум и шорох. А если опять поставить себя на место родителя, то приглушенная перебежка да мелькающая тень в простыне собственного коридора могли вызвать у него подозрения: а уж не завелись ли в доме приведение или другие бесполые духи? Хотя нет, духи пятками о паркет не шумят и к трусам так безудержно не стремятся. И опять же напугаться мог сильно родитель. А от напуганного человека — хрен его знает, что от него ожидать. Может, инфаркта, а может, и ножевого нападения.
— Ну и чего ты сделал? — осведомился Илюха, который хоть и пытался найти выход из моей безвыходной ситуации, но, похоже, не получалось у него.
— Был, конечно, еще и четвертый путь, как и у того витязя на перекрестке. Он же тоже мог с перекрестка повернуть назад, туда, откуда только что прибыл. Просто он не догадался. А я вот догадался и потому решил не выбирать никаких путей, не дерзать попусту, а отдаться на милость великодушного случая. В конце концов, что тут особенного? Утро, я в постели,
— Ха, ха, ха… — оценил шутку про родителя Инфант, но никто его не поддержал.
— Короче, принял я самое конформистское решение — не рыпаться никуда, не дергаться, а застыть в ожидании и притвориться глубоко спящим. Авось вообще не заметит. В конце концов, чего ему в рабочий день в квартире болтаться? Сделает свое дело и отвалит. И освобожусь я. К тому же, может, он сюда, в мою… то есть в его комнату и не заглянет даже. И пронесет меня лихая на колченогих своих лошадях.
— Колченогих? — встретил очередное незнакомое слово Инфант.
— Не знаю, — быстро ответил я, потому что действительно не знал. — Помню, что есть такие лошади, но кто они, чем отличаются, какая такая «колча» у них на ногах? Не знаю, никогда не интересовался.
— Зачем тогда говоришь? — стал критиковать меня сразу Инфант, а вот Илюха заступился:
— Ладно, Инфантик, не переходи на галоп, — натянул Илюха вожжи, и Инфант застыл на месте. — Так чего, стариканер, дальше было? Давай рассказывай, а я пока выпью немного.
Так вот, притворился я, значит, спящим. Хотя, как оказалось, притворяться спящим не так-то просто. А все оттого, что повернуться из-за шороха нельзя, вот все сразу, как назло, и затекать начинает — руки, ноги, суставы, мышцы. И вообще, неожиданно оказалось, что это очень утомительно — без дела утро впустую пропускать. Раньше, когда добровольно пропускал, всегда естественным и нормальным казалось. А вот когда на осадном положении, когда не свободен, то сразу утомительно стало.
— Все от головы, — закивал мне Илюха, осваивая массивный глоток. — И не только когда притворяешься. Когда не притворяешься, от нее тоже многое зависит.
— А тот, который родитель, он все копается где-то там за стенками, и я вообще уже не понимаю: ну чего ему там нужно, почему столько времени все это занимать должно? Которое все катило и катило, без остановки. Сколько накатило — не знаю. Может, час, а может, и три, и я все лежал и лежал, прислушиваясь. Оказалось, что это пытка такая изощренная, которая не только на тело, но еще и на психику действует разрушительно. В общем, полностью выпал я из времени из-за чудовищной, средневековой этой пытки, да и часов на руке не оказалось. Я же говорю — всю одежду в другой комнате оставил. А часы — они в каком-то роде тоже одежда, так как тоже часть тела прикрывают.
— Несчастненький, — снова пожалела меня Жека. — Видишь, как постель может удручать, когда в ней один.
Я посмотрел на нее внимательно. Неужели мой рассказ все же навеял на нее хоть какую-то ностальгическую эмоцию? Но в Жекином смеющемся личике разобраться было непросто. И я не стал разбираться, а вернулся к повествованию:
— А потом все-таки наступила развязка, потому что не могло же так продолжаться до бесконечности. Вот и родитель зашел, наконец, в мою комнату. В смысле, в свою. В смысле, в ту, где я лежал окаменевший, с практически полностью атрофированными конечностями. Там у них справа у двери шкаф такой стоял, типа горки, вот он в него и полез. Я же говорю, искал он что-то. Так он и роется в шкафу, и меня, затаившегося на кровати под недвижимой от страха простыней, не замечает.