Пора летних каникул
Шрифт:
— Смеялся он здорово... Здорово смеялся. Вилькин рассказ поразил и нас, и Катю.
— Дальше, Виля, рассказывай дальше.
— А что дальше? Дальше все ясно. Вилька помолчал.
— Долгая история. Короче говоря, убежал из детдома — ив Одессу-бебу. Объявился Виленом Орловым. Остальное известно. Все. Как говорят англичане, хэппи энд.
Глеб и я смущенно молчали.
— Виля... Виля,— тихо произнесла Катюша.— Я все поняла, Виля.
Да, он совершил больше, чем подвиг. Я никогда бы не решился раскрыть такую тайну.
Тут на Глеба нашло. Наверно, он перед Катей решил себя показать.
— Так, все ясно,— он пригладил волосы и сделал строгое лицо.— Но зачем ты связался со всякими подонками? Жил бы честно, как все...
Вилька не рассердился. Только прищурил глаз.
— Умница. Как это я сам не додумался? Вот беда—и вдруг вспыхнул:—Дубина! А как жить честно! Вам-то хорошо... Ханазаров вот смеется: «Как так по-узбекски научился говорить? Какой школа? И лицом немножка на нас выглядишь!» Немножко!... Эх, ничего вы не понимаете.
Он посмотрел на нас исподлобья:
— Вы хоть верите мне?
— Верим,— кивнул Глеб и смутился.
— Верим,— повторил я. Вилька отвернулся, подошел к оконцу.
— Друзья. Товарищи,— он словно пробовал эти слова на вкус и вдруг произнес изменившимся голосом:— Приветик! Ты что — подслушивал?
В открытом окне показалась голова здоровенного детины. Фамилия его была Сомов, но все звали его «Кувалдой». Морда у него лоснилась, в глазах лесть и хамство. Однажды Кувалда попался на краже курицы. Комиссар чуть его не кокнул. Заступилась старушка, хозяйка курицы. А сколько раз он не попадался? То-то у него рожа как маслом вымыта!
— Приветик!— нагло ответил Кувалда.— Умные речи приятно слушать... Не пугайтесь. У меня не рот, а могила. Как говорил поэт, «и на устах его гербовая печать». Взаимно, разумеется. Поняли, детки?
Глеб вскочил:
— А ну проваливай!
Кувалда подмигнул и исчез, напевая пошлую песенку:
Катя, Катюша, купеческая дочь,
Где ты пропадала сегодняшнюю ночь?
Ошеломленные, мы не нашлись сразу, что сказать.
— Ну его к черту!— выругался Вилька. Глеб произнес серьезно:
— Я его, пожалуй, убью.
Катя смотрела на нас добрыми чистыми глазами:
— Детишки вы, совсем мальчуганы. Знаете, я вас так люблю... так люблю!
Эти слова резанули меня. Раз она любит всех, то о чем говорить. У Глеба с Вилькой тоже вытянулись физиономии.
— Разболтались!— в сердцах Вилька махнул рукой и задел кринку из-под молока.
Глеб подхватил на лету кринку,
— Ладно уж. Давайте лучше спать. Тебя как теперь называть — Вилькой или...
— Как звал, так привычней...
Мы вышли во двор и устроились в ворохах сена, пах« йущего выдохнувшимся цветочным одеколоном и свежей пылью. Катя осталась в хатке.
Я лежал на спине, разглядывал крупные дрожащие звезды. Казалось,
А в хатке спала она.
И поэтому мне было радостно и тревожно.
В нашем батальоне осталось всего четыре командира: комбат Шагурин, комиссар Бобров, начпрод интендант Гурвич и еще капитан, который выступал с обвинитель-,/ ной речью, когда судили паникеров и предателей. На гражданке он, как рассказывают, был следователем в районной прокуратуре.
У капитана была странная фамилия — Брус. А сам он просто загляденье: тонкие брови вразлет, смоляные кудри, лицо, как у Байрона, аристократическое. Только глаза неприятные, хотя и красивые, синевато-голубые, притаившиеся, они никогда не улыбались.
Держал себя Брус отвратительно. Чуть что — он сует под нос человеку трофейный парабеллум, грозит трибуналом. Зато в бою это самый смирный человек на планете. По-моему, он ни разу еще не выстрелил из пистолета. А уж до чего он любит кланяться пулям и осколкам!
Вилька утверждает, что из Бруса вышел бы превосходный министр при дворе какого-нибудь восточного деспота. Чуть пулька свистнет — Брус поклон до земли, очередь шарахнет — Брус ниц падает.
Однажды Вилька здорово разыграл капитана. После очередного боя батальон наш, оторвавшись от фашистов, остановился в усадьбе МТС. Брус сидел на тракторном колесе и прикреплял к красноармейской гимнастерке капитанскую шпалу. Свою габардиновую, гимнастерку он умудрился разорвать в бою от ворота до края. За сук он, видите ли, зацепился! Другой бы на его месте зашил, а этот и не подумал. Хотя, если разобраться, повозиться с гимнастеркой ему пришлось больше, чем со старой: надо было подыскать подходящий размер, снять с бойца, заштопать дырочку на левом карманчике и простирнуть.
Но Брус со всем этим быстро управился.
Сначала у меня и в мыслях не было заподозрить капитана в дурных намерениях, хотя Глеб нам шептал, что ему очень не по душе капитанский маскарад. Но когда Брус велел одному бойцу побрить его наголо, тут уж и мне все это не понравилось.
Впрочем, коли судить беспристрастно, разве можно подозревать человека в чем-то нехорошем потому, что он не желает ходить с грубо зашитым пузом и разводить вшей в шевелюре. А эта пакость у нас уже появилась.
Я никогда раньше не видел это омерзительное насекомое, но как только обнаружил — сразу узнал. И перепугался. Было такое состояние, будто тебя публично опозорили.
Через день-другой мы уже не столь остро реагировали, когда эти твари давали о себе знать. Глеб даже находил, что их наличие приносит некоторую пользу—мы злее ненавидели фашистов. А Вилька придумал афоризм: «Фашист — это вошь в человечьем облике!»
И вот Брус сидит, совсем не похожий на себя, с розовой бугристой макушкой, и прилаживает к петлицам по шпале.