Пора, мой друг, пора
Шрифт:
Я вспомнил Якорную площадь, бронзового адмирала Макарова в синем небе, команду подводников в брезентовых робах – крепенькие такие паренечки, что твои кнехты, – и как мы тянули канат шаг за шагом, а потом пирс, вымпелы, шеи у ребят здоровые, как столбы, и загорелые, и наш эсминец, зачехленный, серый, орудия, локаторы, минные аппараты – могучая глыба, наш дом.
– Да-да, я понимаю тебя, – печально как-то сказал Валька. – Но видишь ли… Вот я, и ты, и Мухин, все нормальные люди постоянно мучают себя. Я все время пополняю счет к самому себе, и последнее в нем – странный
– Туманно выражаетесь, товарищ, – сказал Мухин.
– Да-да, – огорчился Марвич, – в том-то и дело, корявый язык…
– Боцмана я недавно встретил демобилизованного, – вспомнил я. – Стоит наш эсминец на консервации теперь, на приколе.
Моральный износ, говорят, понял?
– В такую жизнь ведут тесные ворота, – сказал Марвич, – и узкий путь. Надо идти с чистыми руками и с чистыми глазами.
Нельзя наваливаться и давить других. Там не сладкими пирогами кормят. Там всем должно быть место. Верно я говорю, Петрович?
– Верно! – махнул рукой Мухин. – Открывай шампанское!
Мы выпили шампанского, и вот тут-то нас немного разобрало.
Спели втроем несколько песен, и вдруг Валька захотел идти в Дом приезжих.
– Поздно, Валька, – сказал я. – Завтра сходишь.
– Нет, я сейчас пойду, – уперся он, – а вы как хотите.
Мы вышли все трое из вагончика и заплюхали по лужам. Вдали шумела стройка, работала ночная смена. Ползали огоньки бульдозеров, иной раз вспыхивала автогенная сварка, и тогда освещались формы главного корпуса.
– Я ее люблю, – бормотал Марвич, – жить без нее не могу.
Как я жил без нее столько месяцев?
Я помню улицу, – говорил он. – Знаешь, в том городе есть улица: четыре башни и крепостная стена, а с другой стороны пустые амбары… там и началась вся наша путаница с Таней.
Знаешь, для меня эта улица как юность. Когда я был мальчишкой, мне все время мерещилось что-то подобное и… Но ты, Сергей, должно быть, не понимаешь…
– Почему же нет? – сказал я. – Мне тоже мерещилась всякая мура.
– А потом я стал стыдиться этой улицы. Как говорится, перерос. Напрасно стыжусь, а?
– Эх вы, молодые вы еще! – крикнул вдруг Мухин, сплюнул и остановился.
– Ты чего, Петрович?
– Ничего, – в сердцах сказал он. – Ты детей видел в немецком концлагере? Ты видел, как такие вот маленькие старички в ловитки еще играть пытаются? А горло тебе никому не хотелось перегрызть? Лично, собственными клыками? Пока! Завтра к двенадцати явись на судно.
Он пошел от нас в сторону, раскорякой взобрался на отвал глины и исчез.
А мы, конечно, в Дом приезжих не пошли. Только издали посмотрели на огоньки и отправились спать. Конечно, не спали, а болтали полночи. Разговаривали. Мы поняли Мухина.
Глава 5
С соседками своими по комнате Таня познакомилась еще вечером. Это были три проезжие геологини
В окне было солнце. Лучи его, проникая через занавески, падали на молодые тела геологинь. На них было хорошее белье.
Они ходили в одном белье по комнате, укладывали свои рюкзаки и кричали друг другу: «Сашка, Нинка, Стелка…» Потом они надели байковые лыжные костюмы и резиновые сапоги, и теперь трудно было представить, что под костюмами у них такое хорошее белье и столь свежие молодые тела.
– Идите, я вам полью, – сказала Стелка Тане.
В углу комнаты стояло ведро с водой и таз. Стелка поливала Тане из ковшика и разглядывала ее внимательно. Когда Таня обернулась, то увидела, что Сашка, Нинка и инспектор сидят на кроватях и тоже смотрят на нее.
– Ты в кино, случайно, не снималась? – спросила Стелка.
– Снималась.
– Так вы, может, Татьяна Калиновская? – спросила Сашка.
– Ага.
«Ужасная жизнь, – думала Таня, расчесывая волосы. – Все тебя узнают, никуда не скроешься».
Она обернулась и увидела, что геологини сидят рядышком и ошарашенно смотрят на нее. И инспекторша косится, хоть и делает вид, что перебирает бумаги.
Вот эти женщины смотрят на нее, как на сошедшую с Олимпа.
Ослепительная жизнь рисуется в их воображении, когда они смотрят на нее. Они ведь не знают, что такое девятый дубль, когда все раздражены и смертельно устали, идет режимная съемка, а ты – игрушка в руках режиссера, он охвачен творческим экстазом, а твой-то экстаз погас еще на третьем дубле, – да мало ли чего они не знают. Они знают про кинофестивали и про режиссеров, штурмующих отели, и воображают, как ты идешь по набережной в Канне вдвоем с Марчелло Мастройяни, а из-за угла выбегает охваченный ревностью Ален Делон, но они не знают про твою одинокую зиму, про твою разнесчастную нелепую любовь ничего не знают…
Есть женщины как женщины, а от актрисы требуется экстравагантность, но у тебя один только муж, и больше тебе никого не надо, ведь ты обыкновенная женщина, сколько же лет тебе понадобилось, чтобы понять это?
– Ну что, девочки? – улыбнулась Таня.
– Дайте автограф, а? – пискнула Стелка.
– Пожалуйста, хоть десять.
«Девочки» налетели на нее с записными книжками, вереща:
– А вы Баталова знаете?
– А со Смоктуновским знакомы?
– А с иностранными артистами встречались?
В окно кто-то сильно застучал, стекло задребезжало.
– Ой, как жалко, нам в маршрут!
– Пошли, девки! – с горечью сказала Нина.
Они пожали Тане руку, а Стелка, будто самый близкий человек, чмокнула ее в щеку. Навьюченные рюкзаками девушки выбежали из комнаты, на крыльце послышались их голоса, мужской смех, через секунду в окнах над занавесками замелькали головы подпрыгивающих парней. Они улыбались Тане.
Инспектор была уже в пальто и с кожаной папкой под мышкой.
– До свидания, – сказала она Тане. – До вечера.