Порченая
Шрифт:
Муж и кюре попивали сидр, а Жанна сидела серьезная, молчаливая, не прикасаясь к своему стакану. Левая ее рука обняла локоть правой, уперевшийся в стол, а пальцы теребили золотое сердечко с крестиком, что висело у нее на шее на черной бархотке. Она сидела между двумя мужчинами прямо напротив очага, и жар углей разрумянил ее обычно бледные щеки — жар углей, жар мыслей. Рассеянный взор Жанны невольно поднимался к колпаку над очагом, на его козырьке крестьяне имеют обыкновение хранить ружья, и задерживался на тускло поблескивающем стволе охотничьего ружья.
На следующее утро после воскресного ужина, затянувшегося до глубокой ночи, Жанна встала рано и принялась за хозяйство еще деятельнее, чем обычно. Приказания ее звучали отрывисто, если не сказать резко, и так же резко и скоро она двигалась. В людях энергичных внутренняя тревога оборачивается повышенной деловитостью, но что-то неуловимо меняется в их голосе, взгляде, движениях, обещая через день или два настоящую
Накинув шубку, Жанна отправилась навестить свою старинную знакомую Клотт. В народе так сокращают имя Клотильда, и в Белой Пустыни Клотильду Модюи иначе и не называли, как только Клотт. Замуж Клотт никогда не выходила и доживала свой век в одиночестве. Несколько лет тому назад она обезножела и теперь с трудом добиралась разве что до порога своего домишка. Зато молодость вместе с несколькими товарками провела очень ярко и бурно, и отблеск скандальной славы дотянулся и до невеселой старости.
До двадцати семи лет благонравная Клотт гордилась — и непомерно! — своей красотой. От природы она была ледышкой, и холодность берегла ее от соблазнов. Но к двадцати семи годам надменную гордячку разожгло наконец ожидание, распалило любопытство, которое сгубило и Еву, подточили сожаления о быстротечности юности, что жалят больнее угрызений совести, — и неприступная твердыня пала. Но страсть кружила ей только голову, никогда не опускаясь ниже взгляда прекрасных глаз. Парни со всей округи ухаживали за ней без всякого успеха. Пала она по собственной воле, снизойдя к последней льстивой хвале, увенчавшей груду других, которые вот уже десять лет складывали ей и которые она отбрасывала безупречной ножкой. Сеньор Орлон де Надмениль уже обратил свой родовой замок в притон для друзей, где благородные дворяне, не омолаживаясь больше кровью врага, развращались кровями юных девиц. Клотильда Модюи, перестав быть девицей, стала королевой оргий, бушевавших в замке. Окружив бедра тигриной шкурой, она являлась на празднества вакханкой, тело ее было нежным, зато тигриной свирепостью отличалось сердце. Природа изваяла прекрасную простолюдинку из сверкающего льда. Сделавшись жрицей любви, она не ловила глупцов на манок воображения, распалив сладострастными посулами, — вожделение она подстегивала жестокостью, холодом, леденящим равнодушием сфинкса. Распутники замка Надмениль, закружившие вихрем порока множество окрестных красоток, прозвали Клотильду Модюи Иродиадой. Тогда же она свела знакомство и с Луизон, которую называли Кремень за то, что та не была похожа ни на нее, ни на других обитательниц ненасытного гнездилища порока, этого полыхающего очага разврата, где от красоты, невинности, добродетели и юности оставался лишь пепел.
Луизон, сохранившая чистоту там, где другие сгорали дотла, не зажилась на свете после замужества, и Жанна тянулась к Клотт оттого, что та знала ее мать и дружила с ней в юности. Память матери Жанна чтила как святыню. Но со старой Клотильдой дружила не только в память о покойной. И хотя, по общему мнению, Клотильда Модюи, опозорив себя, расплачивалась одиночеством по заслугам, Жанна отважно продолжала с ней встречаться.
Гордячка Клотт, как по-прежнему ее называли, гордилась теперь не красотой, а воспоминаниями. Она презирала суждения и осуждения окружающих, с упоением вспоминая тот мир, к которому оказалась причастна. Старинные родовитые семейства вроде Горижаров, что, захирев, мало-помалу угасали, вызывали у состарившейся Клотильды искреннее и восторженное почтение. Ее добродетелью стала вассальная верность сеньорам, и, гордясь собственным бесчестьем, она осталась преданной служанкой тех, кто увлек ее на стезю порока. Старая, нищая, обезножевшая Клотт смотрела на окружающих с молчаливым высокомерием, не убавил которого и пережитый стыд. Товарки ее по распутству и пиршествам умерли, замок Надмениль, разоренный революцией, лежал в развалинах, молодежь, которую с детства приучили смотреть на нее с презрением, брезгливо сторонилась парии, а Клотильда Модюи, или попросту Клотт, оставалась все той же надменной гордячкой, какой была и в пору цветения. Жила она в жалком домишке неподалеку от Белой Пустыни и кормилась продажей овощей и фруктов со своего огорода. Домишко и огород — вот все ее достояние, если не считать высокомерия и одиночества. Одна из соседок победнее, рассчитывая, что в благодарность за заботу Клотт откажет ей после
Мадемуазель де Горижар, выйдя замуж за простолюдина, таила в душе незаживающую рану, кровоточила ее гордость, и за свой унизительный брак она мстила дружбой с отверженной Клотт. А та, проклиная обстоятельства, сделавшие Жанну «половиной» Ле Ардуэя, предпочитала забыть о ее замужестве и звала Жанну Мадлену барышней де Горижар. После сказанного кто усомнится в прочности дружбы, связывавшей обеих женщин?
Жанна Мадлена, принужденная жить среди таких же, как ее муж, плебеев и заниматься изо дня в день хозяйством и домашними хлопотами, не знала ни нравов, ни обычаев людей более утонченных, в круг которых, не сложись обстоятельства так плачевно, вошла бы и она. Несведущая, но чувствительная и чуткая мадемуазель де Горижар оживала, усевшись возле старой Клотт. Душа родовитой аристократки отзывалась восторженным трепетом на рассказы старухи о знатных господах, а Клотт, вдохновленная восторгом слушательницы, гордясь былыми знакомствами, с недюжинным талантом воскрешала впечатляющие картины прошлого. Для Жанны, не читавшей в своей жизни ничего, кроме молитвенника, устами Клотт говорила сама поэзия. Закосневшая в грехах пропащая, которой никто не желал подать руки, но которая и не думала раскаиваться, будила воображение хозяйки Ле Ардуэй и тешила ее гордость. Могла ли Жанна не навещать Клотильду?
Жителей Белой Пустыни немало удивляли ее посещения.
— Не иначе каким-то зельем опоила ведьмачка Клотт хозяйку Ле Ардуэй, коли ходит и ходит к ней в логово! Послать бы ей ко всем чертям бесстыжую суку, что позорит нашу Белую Пустынь не первый десяток лет, — ворчали они.
А Жанне после вчерашней мессы томило сердце непонятное беспокойство, и она отправилась к своей единственной подруге Клотт.
Только что пробило три часа дня. Дверь у Клотт стояла нараспашку — в нормандских деревнях в теплую погоду двери всегда настежь. Хозяйка сидела на обычном месте в кресле-развалюхе у единственного окна. Окно смотрело на огород и должно было бы освещать сумрачную комнатенку, однако стеклянные ромбы свинцового переплета с годами так закоптились, что даже в самые ясные летние дни яркому закатному солнцу — а выходило окно точнехонько на запад — не удавалось сквозь них пробиться.
Сейчас стояла зима, солнца не было вовсе, и скудные капли света, что сочились сквозь пожелтелые, сделанные будто из полупрозрачного рога ромбы, слабо, но освещали озабоченное лицо Клотильды Модюи. В комнате, кроме нее, никого — девчушка матушки Ингу утром ходила в школу, а после школы частенько отправлялась в Белую Пустынь по материнским поручениям. Тихо. Совсем тихо. Даже прялка, чье монотонное жужжанье, навевая сонные грезы, нарушает деревенскую тишину, шепча прохожему, что в глубине лачуги, на взгляд пустой и покинутой, теплится жизнь, — и та молчала. Клотт задвинула ее в оконную нишу, а сама вязала из темно-синей, почти что черной шерсти чулки, какие носили на моей памяти все крестьянки.
Страсти и время не пощадили Клотт, пройдясь недоброй рукой по лицу и фигуре, и все-таки не было сомнения, что когда-то «красота этой женщины освещала все вокруг, словно фейерверк», как сказал мне дядюшка Тэнбуи. Стройная, крупная, с высокой грудью, она сохранила и в старости если не женственность, то хотя бы женственный силуэт. Плоский чепец с гофрированным бантом на затылке, концы которого падали на плечи, не закрывал седой волны волос надо лбом — стальной короны ее гордой и мрачной старости. Изборожденное морщинами лицо Клотт словно вычеканил флорентиец Микеланджело, и не могла не быть высокомерной та, что столько лет пренебрегала всеобщим презрением. Не зная местных сплетен, никому бы не угадать в суровой римской матроне с льдистыми серо-зелеными глазами ослепительную любовницу Реми де Орлона, красавицу с розовеющей перламутровой кожей, отличающей юных нормандок. А губы? Неужели и их высосали вампиры замка Надмениль? Да, и от губ ничего не осталось. Рот застыл брезгливо поджатой подковкой. Ржаво-оранжевая блуза из дрокета, черная юбка-бантовка, показывающая в складках серый испод, и синий полотняный передник — вот наряд состарившейся Клотильды. Рядом с креслом держала она суковатую палку и при необходимости вцеплялась в нее обеими руками, чтобы, извиваясь, как змея с перебитым позвоночником, доползти до очага с тлеющим в нем торфом и присмотреть за горшком с супом, что грелся на огне, яблоком или каштанами, которые пекла для малышки Ингу.
— Я узнала вас, барышня де Горижар, — сказала Клотт, когда Жанна вступила на ее застеленный соломой пол. — Узнала по стуку сабо.
Ни разу с той поры, как Жанна вышла замуж, Клотт не назвала ее фамилией мужа. Для Клотт Жанна Мадлена как была, так и осталась барышней де Горижар. «Несгибаемой», как порой Клотт себя называла, не было дела до мужицких обычаев, и когда она не кляла замужество Жанны, она о нем забывала.
Жанна поздоровалась с Клотт и присела на скамеечку возле ее кресла.