Порфира и олива
Шрифт:
Стремительный топот легких сандалий разом прогнал его меланхолию. Белая фигурка Флавии, вынырнув из-под портика, бегом устремилась к нему. Жалкая изголодавшаяся девчонка, которой он несколько лет назад пришел на помощь, превратилась в грациозную молодую девушку с тонкой талией, пышными плечами и сияющим лицом. В тот вечер она надела белое льняное платье, подчеркивающее гармонические линии ее тела.
— Прости меня, — сказала она, целуя его в щеку, — и спасибо, что дождался меня.
— Я и впрямь заслуживаю благодарности. Мне хотелось отвести тебя к Помпееву
Но в этот час отправляться туда уже не имело смысла.
— Знаешь, я старалась управиться побыстрее. Как могла. Честное слово.
Он кивнул и запустил руку в великолепные длинные кудри девушки, внушавшие — он знал об этом — зависть и ее товаркам-рабыням, и самой госпоже. Пышные пряди медового цвета скрывали наготу ее плеч и сбегали вдоль спины до поясницы.
— Это та самая прическа, заботы о которой заставили тебя так опоздать?
Она потупилась, смущенная.
— Нет. Это Ливия меня задержала вместе с другими служанками для... — она, казалось, не сразу подобрала нужное слово, — для дружеской беседы.
Калликст если и слушал, то вполуха.
— Думал сводить тебя на пантомиму, но, наверное, и туда идти уже поздновато. Мне рассказывали о ночных боях в императорском амфитеатре. Хочешь там побывать?
— Ты же знаешь, мне не доставляют никакого удовольствия эти бойни, хотя бы и при свете факелов. Что до пантомимы, они там прыгают раздетыми, это у меня вызывает слишком дурные воспоминания. Почему просто не порадоваться тишине этого сада, его благоуханию?
Он обнял подружку за плечи. Она, конечно, тоже прильнула к нему, а сама потихоньку его разглядывала.
Он тоже очень переменился. Ростом он был выше большинства молодых людей своих лет, да и в плечах сильно раздался. Его блестящие глаза обрели впечатляющую пристальность, а в волосах цвета воронова крыла замелькали серебряные нити преждевременной седины. Миновали годы, но Флавии казалось, что та их встреча в темном городском закоулке произошла только вчера.
— Ты счастлива, сестренка?
— Знаешь, эти долгие шесть месяцев, что я тебя не видела... Но нынче вечером — да, я счастлива. Только перестань, наконец, звать меня сестренкой. К тому же я всего на четыре года младше тебя.
— Четыре года. Целая жизнь. Я буду звать тебя так, даже когда ты будешь тащиться по Священной дороге, как маленькая старушка, согнутая в дугу.
— Ужас какой. Ты хотя бы замечаешь, что у тебя появилась седина? В твои-то годы! Еще вопрос, кого из нас первым согнет!
И, помолчав немного, заключила:
— А сам-то ты, Калликст, счастлив?
Глаза фракийца затуманились, устремившись в пустоту, и он медленно проговорил:
— Аполлоний добрый человек. Порой мне даже на миг удается вообразить, будто я для него не раб, а он мне не хозяин. Тогда, почти сразу, ко мне возвращаются мои воспоминания, желания...
— Желания?
— Не будем об этом. Я сам на себя злюсь за такие мысли. Я же тебе сказал: Аполлоний господин добрый.
— Не надо быть волшебницей, чтобы угадать, что тебя гложет. Ты
— Само собой. Только это еще не все. И другая тоска есть, посильнее.
— Расскажи мне. Говори, прошу тебя.
— Так слушай, сестренка. День за днем, на дорогах, в поместье — всюду я встречаю множество самых разных свободных людей. Может быть, они беднее или даже несчастнее меня, но они свободны. Если в харчевне или триклинии я сяду рядом с ними, они оттолкнут меня прочь или сами отстранятся. Я раб, Флавия, раб, понимаешь, что это значит? Это словно неизгладимое клеймо, пятнающее и сердце мое, и мое тело.
— Свобода... Вот, стало быть, в чем дело. Это о ней ты вечно грезишь.
Калликст опять примолк. Потом выдавил улыбку — с усилием, как человек, пытающийся отрешиться сам от себя.
— Давай лучше поговорим о тебе. Несколько дней тому назад я слышал, как Ливия сказала Аполлонию, что ты стала лучшей в Риме мастерицей причесок.
Флавия пожала плечами. Потом вдруг схватила его за руку, повернулась к нему и произнесла неожиданно властно:
— Калликст. Ты только что говорил о свободе. Знай, что она достижима. Она совсем рядом — только руку протяни.
В ответ на его недоуменный взгляд девушка уточнила:
— Ты сам это знаешь. Ливия и Аполлоний — христиане.
— Как и добрая половина здешних обитателей этого дома.
— Да и другие, окружающие тебя, хотя ты о них этого не знаешь.
Он внезапно напрягся, насупил брови:
— Но не ты же, Флавия? Ведь ты не станешь говорить, что...
— Почему бы и нет?
— Да разве ты не знаешь, что эта секта под запретом, ее членов скармливают зверям или распинают на кресте?
— Что из того? Тебе ли, Калликст, отступать перед такой опасностью? Я верила, что мой старший брат не боится ничего и никого, и вот он, оказывается, дрожит перед шпионами и префектом преторских когорт.
— Ты ошибаешься, я отродясь ни перед кем не дрожал.
— В таком случае.
— Мы здесь не затем, чтобы судить и рядить насчет моей отваги, просто ответь мне ты вправду христианка? Да или нет? С каких пор?
— Если это тебя успокоит, отвечаю: нет. Я еще не приняла крещения.
— Крещение? Значит, вы так называете обряд инициации?
— Если угодно, можно выразиться и так.
— Счастье еще, что ты не переступила эту грань. Полагаю, что такими безумными идеями ты обязана Ливии?
— Да, это она открыла мне глаза.
— А почему ты сказала, что моя свобода достижима, стоит только руку протянуть? Не вижу связи.
Тогда она заговорила. Это была долгая речь, и в ней звучала страсть, какой он никогда не предположил бы в юном существе, которое знал, казалось, не хуже, чем самого себя. Когда она, наконец, умолкла, он вздохнул:
— Мне очень жаль. Рискуя показаться тебе упрямцем, все-таки признаюсь: я так и не понял, что, собственно, ты хочешь сказать.
— А между тем это ясно, если ты христианин, ты свободен всегда и всюду, где бы ни оказался Павел сказал «Человек свободен даже тогда, когда он в рабстве».