Порох из драконьих костей
Шрифт:
Стены и лавки, впрочем, слегка разнообразило (не сказать — украшало) творчество нескольких поколений. Моментальные заметки о любви и ненависти, не сдающиеся ни перед новыми слоями краски, ни перед самим временем. Марта повесила сумку на ближайший крючок и достала маркер.
Прошлась, оставляя едва заметные пометки-якоря чуть ниже уровня глаз. И над дверью значок тишины, не помешает.
Ей бы, подумала, сейчас куриный божок, но в школу Марта его не носила: вдруг заметит кто из учителей. Ладно, так справимся.
Она спрятала маркер и начала осмотр. Первым делом
Потом присмотрелась и ахнула: это были оранжерейные кузнечики, пёстрые и сгорбленные, с длинными усами, они водились здесь всегда, сколько Марта ходила в школу. Их редко можно было увидеть, но слышно было всюду: стрекотали, не переставая, — и так добавляли хоть немного уюта этим не состоявшимся бомбоубежищам.
Теперь они лежали дохлые, щедрой такой россыпью. И — Марта только сейчас поняла — в раздевалках царила полнейшая, абсолютная тишина.
Марта поднялась так резко, что пришлось опереться рукой о стену: голова закружилась, виски сдавило и как будто слегка прижгло. От запаха пота и плесени тошнило, к горлу подступил ком и проталкивался выше, выше…
Считай, сказала она себе. Или нет, тут таблицей не отделаешься, давай какие-нибудь законы, «всегда можно найти такую систему отсчёта, относительно которой тело будет двигаться равномерно и прямолинейно», «всё проходит, и это пройдёт», «„жи“ и „ши“ пиши с „и“», «что вверху, то и внизу».
Она осторожно встала на одну из лавок, пошарила руками за вытяжкой. Это простенькое усилие привело к тому, что в пояснице ощутимо хрустнуло, а голень словно пронзили раскалённой иголкой. Марта едва не навернулась, да ладно, по сути и навернулась — сползла на лавку, начала ладонью растирать голень. Перед глазами плясали искорки, мешали видеть.
Да, подумала она. Искорки. С этого, идиотка, и надо было начинать!
Чуть прихрамывая, вернулась и выключила свет. И сразу же увидела ядовито-зелёные, с алыми прожилками дымные щупальца, которые тянулись от трубы во все стороны. Извивались, оглаживали стены, впитывались в доски лавок, наматывались на крючки вешалок.
Вернусь, решила Марта, поубиваю придурков. Это ж надо было сообразить! Нашли место для тайника.
Она снова встала на лавку, нащупала снизу на трубе решётку и аккуратно сдвинула. Изнутри вытяжка была сухой и пыльной, пальцы нащупали пластиковые трубочки, резиновые ошмётки, какие-то клочья паутины, что ли… Потом Марта наконец-то дотянулась до пакета.
То есть, это она потом сообразила, что дотянулась. Когда пришла в себя после удара. Сперва же её просто пронзил огонь — едкий, гремящий, шершавый, расцвеченный всё в те же зелёно-алые оттенки.
От страха и боли она вскрикнула и отдёрнула руку. Шарахнуло прямо по подушечкам пальцев, боль тотчас растеклась по коже, отозвалась в локте и предплечье. Рука начала неметь.
Господин Клеменс, дедушка Стефана-Николая, был прав. Никакие Мартины танцы, никакие заклятья ничего не решали.
Теперь эта сила проснулась. И она — ох! — помнила Марту очень хорошо.
Помнила и тянулась, чтобы отомстить. Подчинить себе. Использовать.
Что же, подумала Марта, выходит, я всё это время приносила Губатому не просто сырьё для «звёздной пыли» и мутабора. Я приносила ему… вот это?! А он… что делал с этим Губатый? Кому и для чего продавал? И когда оно оживало, просыпалось опять, — что тогда происходило с теми, кто его купил?
Во тьме было видно, как щупальца набухают и разворачиваются. Раскрываются словно гигантские призрачные бутоны, превращаются то ли в когтистые лапы, то ли в пасти диковинных червей. Лишь два или три по-прежнему тянулись к решётке и дальше, в спортзал; остальные нацелились на Марту, хотя пока и не решались атаковать. Как будто собирались поиграть с жертвой перед тем, как подчинить своей воле.
— Только попробуйте, — сказала им Марта. Плевать ей было на то, услышит её кто-нибудь в коридоре или, например, в спортзале. Не существовало сейчас ни коридора, ни спортзала — лишь эта глухая комнатка, пропитавшаяся чужим потом, отчаянием и унижением. — Даже и не думайте. Вы, — сказала она, — теперь мои. Теперь я с вами живо управлюсь, сволочи.
Она сбросила кроссовки, сняла носки и встала на холодный, пыльный пол. Знала, что делать. Как и всегда — просто знала.
Вскинула руки и принялась вытанцовывать, выписывать петли, зигзаги, изгибаясь всем телом, прищёлкивая пальцами в такт. Иногда выкрикивая слог-другой, иногда — полушёпотом напевая: «Ну вот исчезла дрожь в руках — навек, навек!..»
На щупальца не смотрела. И под ноги не смотрела — но ни разу не стукнулась об угол лавочки или о стену. Потому что не было ни стен, ни лавочек, ни, в конце концов, щупалец. Перед ней, над ней, висел сгусток хаоса и ненависти — и Марта оплетала его, укутывала в плотные, пёстрые слои добрых воспоминаний, тёплых чувств, светлых надежд.
Это была кропотливая и мелкая работа, хуже вышивания. Просто Марта умела её делать, так уж получилось. Умела и делала, вот и всё.
Когда она закончила — остановилась посреди пустой тёмной комнаты и разрешила себе отдохнуть пару мгновений, замерев с закрытыми глазами. Потом села, отряхнула ступни и надела носки, затем обулась. Достала из трубы чёртов свёрток, вытряхнула из пакета и переложила в другой, специально припасённый, с плотной молнией поверху.
Только тогда услышала, как в коридоре хлопнула дверь. Раздались чьи-то шаги, мужской голос спросил:
— Так зачем вы меня вызвали?
— Затем же, зачем вас вообще посадили на входе, — сказал Штоц. — У вас с собой есть куриный бог?
— Что?..
— Камешек с отверстием в центре, — терпеливо, как туповатому ученику объяснил Штоц. — Можно, конечно, позвонить в участок и вызвать кого-нибудь с собакой, но это минимум полчаса, я знаю, как там у вас всё делается. «Нет прямой угрозы и подтверждённых фактов» — и начнётся волокита.