Порох из драконьих костей
Шрифт:
Он развёл руками. Теперь Марта заметила пятнышко у него на груди, слева. Крошечное, но ещё вечером, когда сидели за столом, рубашка была чистая.
— В меня стреляли, я стрелял. Обычно мне везло, я вообще везучий. И реакция у меня хорошая. Но один раз, видишь, подвела.
— То есть, ты… они… Тебя что… убили?
Он улыбнулся шире.
«Финт», вспомнила Марта. «Приём». «Хитрость».
— Нельзя, — сказал отец, — убить тех, кого там официально не было. Есть силы более могущественные, чем пуля. Чем сама смерть.
Он шагнул к ней, протянул руку:
— Вот,
— Ты стрелял, — сказал кто-то чужой её голосом. — Ты был там и стрелял. В людей.
— В псоглавцев, Марта! Они не люди. Если бы ты только видела!..
— В людей, — сухо повторил этот кто-то чужой. — В маминых соотечественников. В тех, кто живёт рядом с бабушкой Доротой. Может, и в бабушку Дороту? Если бы тебе попалась бабушка Дорота, ты бы стрелял и в неё? Если бы тебе за это заплатили? Если бы это были по-настоящему большие деньги — ты бы выстрелил?
Он, кажется, что-то пытался сказать, но Марта не слушала.
— Это очень смешной трюк, папа. Бросить нас на полгода и уехать типа на заработки. За большими деньгами, а? Наверное же, ради меня и Элизы? Слушай, а в скольких надо было выстрелить, чтобы я в следующем году училась в универе? Может, мне тоже?.. Съезжу, заработаю сама. За лето, на каникулах? Я пока не умею — так ты мне покажешь. И Элизу с собой возьмём: семейный бизнес, знай наших! Заодно проведаем бабушку Дороту. Ну что, что ты молчишь?! Ты же мёртвый, а не немой! Давай, скажи что-нибудь, давай, давай, давай!..
Он всё-таки шагнул и обнял её, кажется, продолжая что-то говорить. Просто она не слышала.
Но и не пыталась оттолкнуть. Стояла так пару мгновений, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не прорвалось наружу то, что разрывало её изнутри.
Не слёзы, нет. И не стыд.
Слепая, белоснежная ярость, желание сделать ему больно — точнее, вернуть ту боль, которую он причинил сейчас ей.
Потом отец вдруг вздрогнул и отшатнулся с гортанным, хриплым криком.
Не сумела, подумала Марта. Не сдержала.
Он смотрел на неё изумлёнными глазами, лицо исказилось, как будто это было и не лицо вовсе, а маска из теста, по которому вдруг мазнули невидимой пятернёй. Пальцами он коснулся отворота своей рубашки — и с шипением отдёрнул их. Теперь там было не только пятнышно, но и косой, V-образный след, расходившийся от груди вверх, к шее.
Лишь сейчас она почувствовала жар у себя на коже, потянулась и вытащила наружу вещицу, о которой совершенно забыла. Подарок мальков. Обычный жёлудь на серебряной цепочке.
На цепочке, которая прожгла отцу рубашку и, кажется, оставила след на коже.
— Что это? Откуда оно у тебя? — спросил он растерянно. Расстегнул пуговицы, провёл подушечками пальцев по ожогу. — Жжётся, — сказал с детской какой-то обидой. Лицо у него стало прежним, как минуту назад. — Очень жжётся, я уже давно не чувствовал ничего такого… кроме, может быть, голода… тогда, до яблок.
Она попятилась, не выпуская из рук цепочки. Держала перед собой двумя
— Кто ты? — прошептала. — Если ты просто умер, почему… почему это?.. — Она кивнула подбородком на его шрам, уже начавший чернеть.
И вот тогда отец рассказал ей всё. Всё до конца.
Домой её отправили на машине, Гиппель сам вызвался отвезти. По дороге ему тысячу раз звонили, но он сбрасывал звонки.
Начался дождь, и улицы лежали пустые, тёмные, только в проёмах дворов порой мелькали какие-то тени. Чаще — похожие на людей, но не всегда только на них.
— Это чудо, — сказал Гиппель в конце концов. — Если оставить за скобками, почему он поехал… и всё остальное… то, что он уцелел — это чудо, Марта.
Она молчала и смотрела прямо перед собой.
— Впереди тяжёлые времена, Марта, — зачем-то добавил Гиппель. — Но ты не переживай, по крайней мере яблоки мы будем ему доставать. Если не этот чмошник Будара, то я по своим каналам. Мы своих не бросаем, Марта. А во время полнолуния, в самые тяжёлые для него ночи, отец будет жить у меня. В смысле — на кладбище, я уже договорился с Михалом. Будет его подменять. К этому просто надо привыкнуть, Марта. Хочешь правду? — он торопливо повернулся к ней. Марта дёрнула плечом, и Гиппель, разумеется, расценил это как «да». — Мне и самому было сперва не по себе… ну, когда узнал. Мы же всё по газетам, по фильмам… осиновые колья, серебро, распятия, кровавая диета — классический набор, а? Но это ерунда, Марта. Это как про больных пиноккиозом или синдромом Дулиттла все думают чёрт знает что. А они обычные люди. И он обычный человек, просто попал в переплёт. А ещё он мой друг. И твой отец. Понимаешь? Наверное, нужно было рассказать раньше — и про заработки, и про остальное, просто мы все любим тебя, Марта. Мы тебя берегли… может, и не стоило так, ты уж извини.
— Да ничего, — сказала Марта. — Вам не за что извиняться. Если по-честному, я, наверное, всегда знала, зачем он поехал. Просто не хотела себе в этом признаваться.
Они остановились во дворе, опять зазвонил телефон.
— По крайней мере, — сказал Гиппель, — он вернулся. Это самое главное.
— Да, — ответила Марта. — Он вернулся.
Телефон звонил и звонил.
— Извини, — шепнул Гиппель. — Это мэр, уже раз четвёртый. Надо отвечать. — И уже другим тоном: — Доброй ночи, господин Баутц, простите, что не сразу взял трубку…
Он протянул ей зонтик, но Марта покачала головой, не сахарная, вам важнее, — и выскочила наружу. Тут идти-то было два шага, ерунда совсем.
Вымокла, конечно, до нитки. Элиза отправила её немедленно в душ, налила чаю и расстелила постель. Сама до сих пор не ложилась, ждала. И ни словом не попрекнула.
Только пожелала уже из-за двери спокойной ночи. Марте даже на минутку показалось, что это не Элиза там, а мама; ерунда, конечно, их голоса в жизни не спутаешь.
Перед сном она сняла полотенце, чтобы просушить волосы, — и ахнула. Когда мылась, они ещё были того, прежнего цвета, а вот теперь снова пожелтели, даже как будто слегка мерцали во тьме.