Портрет Алтовити

Муравьева Ирина Лазаревна

Господи! Как мне было плохо! Я, наверное, заснула, провалилась и проснулась потому, что они пришли. Я видела их сквозь щель в приоткрытой двери – как они вошли, румяные и веселые, и мама была в своей белой шапочке и длинной шубе, а папа без очков, в клетчатой курточке, толстый и довольный, и с ними пришла эта парочка их московских друзей, и они сразу сели за стол, и мама засуетилась и побежала в кухню, а папа завел негромкую музыку, но мама тут же вернулась и показала глазами на дверь моей комнаты, наверное, желая сказать, что он меня разбудит, но я почему-то вдруг громко крикнула: «Я не сплю, развлекайтесь!»

И тогда

они вошли ко мне в комнату – мама и папа, со своими поздравлениями. Они поцеловали меня и ушли. А я записала все, что было. И решение мое вот какое: завтра я все скажу маме».

* * *

Доктор Груберт услышал, что Ева кому-то открывает дверь, и отложил тетрадку в сторону.

– Заснул, пока мы ехали, – сказал уже знакомый ему по телефону голос Элизе.

– Вот, держи.

Доктор Груберт догадался, что Ева отдала чек.

– Ну, я пошел, большое спасибо, – вежливо сказал Элизе.

Хлопнула дверь. Она вошла в комнату со спящим ребенком на руках. Доктор Груберт встал со своего кресла.

Мальчик был очень смуглым, почти чернокожим. На круглой голове его таял снег. Ресницы – густые и длинные – светлее волос.

Доктору Груберту бросилось в глаза то, как маленькая темная рука выделяется на белой коже ее плеча, с которого – от того, что Ева изо всей силы прижала ребенка к себе, – слегка съехала кофточка.

– Спит, – прошептала она. – Я отнесу его в спальню.

– Мне пора, – сказал вдруг доктор Груберт, – я хотел бы подскочить к Майклу. Завтра я не работаю.

– Ты прочитал?

– Не до конца.

– Возьми с собой и дочитай, – сказала она. – Мне это важно.

* * *

День догорал, снега почти не было – остались только его редкие, торопливые поблескивания, летящие с неба.

К домам подъезжали и отъезжали машины, из них выходили женщины с большими, накрытыми фольгой подносами, торопились в гости.

Другие женщины мелькали в проносящихся мимо машинах, накрашенные и разодетые, с напряженно-праздничными лицами.

В церкви было темно, двери закрыты.

Рождественская служба закончилась утром.

Доктору Груберту смертельно хотелось спать, но спать было некогда, нужно ехать к Майклу.

«Я заберу его оттуда, – неожиданно твердо подумал он, вспомнив, как Ева вошла в комнату, прижимая к себе ребенка, и вновь увидел перед собой ее ярко-белое плечо с темной детской рукой на нем. – Я не хочу, чтобы им управлял МакКэрот».

Признаться, что он ревнует Майкла к этому человеку, потому что тот пользуется большей доверенностью его сына, чем он сам, не хотелось.

В поезде он снова взялся за дневник.

«2января, 3 часа ночи. Я не спала совсем, вышла на кухню. Было, наверное, девять или десять. Мама была одна, пила кофе. Я почувствовала, что она нервничает. И я решилась. Хотя я не была уверена, сумею ли я произнести все это – у меня такой звон стоял в голове!

«Мама, – сказала я, – я все знаю про тебя».

Она стала красной и хотела что-то соврать, но я ей не дала и очень быстро рассказала о вчерашнем. На нее было жалко смотреть. Она просто вся уменьшилась на моих глазах, вся превратилась то ли в девочку, то ли в старушку.

«Катя, – сказала она и протянула ко мне руку. Хотела погладить, но я отдернулась, не далась. – Ты еще ребенок, ты не представляешь,

что это такое: жить без любви».

«Так зачем же? – чуть было не закричала я, но тут же опомнилась: папа ведь мог услышать! – Зачем же было так поступать? Чтобы все были несчастны?»

«А все и так несчастны», – сказала она.

И опять протянула ко мне руку. Тут я не выдержала, разрыдалась. И это все было просто ужас какой-то! Мама пыталась меня обнять, прижать к себе и тоже плакала, а я не давалась, не хотела, чтобы она дотрагивалась до меня, выставляла вперед локти, и она, в конце концов, упала головой на стол и заплакала так громко, что папа, конечно, услышал и вышел из кабинета.

«Что у вас здесь?» – спросил он. «Ничего. Пожалуйста, уйди, пожалуйста!» – «Почему мама плачет? Ты ее обидела?» Мама сказала: «Уйди, мы сами разберемся, не вмешивайся», – но она даже не успела до конца договорить, как зазвонил телефон.

Я знала, что это опять его жена. И мама это знала. Но папа не знал и снял трубку. Там опять кто-то кричал (конечно, кто же еще!), и сначала папа не понял, а как-то даже шутливо отстранился, как он всегда делает, когда кто-кто слишком громко говорит в ухо. Я хотела нажать на рычаг, но не успела – она уже говорила, вернее, орала, а папа слушал, и у него становилось мертвым лицо.

– Sorry, you probably got the wrong number [3] , – вдруг сказал он и бросил трубку на стол рядом с телефоном, как будто она его обожгла.

И хлопнул дверью.

Час ночи. Папа не возвращается. Костя не позвонил вечером. Может быть, он решил меня бросить. От этой женщины тоже ничего. Мама лежит в спальне и делает вид, что спит. Я не хочу с ней ничего обсуждать.

А если мой папа умер на улице?

4 января, 8 часов вечера. Папа вернулся второго утром. Он был ужасно бледным и измученным. Не знаю, где он был. Вошел к маме. Она села на кровати. Я стояла и смотрела из коридора. Папа закрыл дверь. Я стояла и подслушивала. Первый раз в жизни я решила, что никуда не уйду и буду подслушивать, потому что все для меня решалось. Сначала они говорили очень тихо. Папа сказал: «Я не хочу с тобой жить. Можешь убираться, куда хочешь». «А Катя?» – спросила мама. «Катя поедет со мной», – ответил он. Я чуть не закричала.

3

Извините, вы, наверное, ошиблись номером (англ.).

Что значит «поедет»?

У меня же Костя?

Потом мама сказала: «Ты что, поверил всему этому? Тому, что какая-то идиотка наплела?» «Я не верю ни одному твоему слову», – сказал он. «Подожди! – закричала мама, и я прямо через дверь почувствовала, как она заломила руки над головой, – она всегда это делает – и подняла волосы с обеих сторон. – Ты что, не знаешь русских людей? Ты что, не знаешь, как они склонны к истерикам? Ты ведь читал Достоевского?» «Не лги мне, – сказал папа, – при чем тут Достоевский?» «Господи, – сказала мама, – при том! Я с самого начала знала, что какая-нибудь глупость должна будет с нами случиться! Тут ни с кем слова нельзя сказать, чтобы тут же не выскочила из-за угла какая-нибудь идиотка и не устроила скандала!»