Портрет Алтовити
Шрифт:
– Неужели вы действительно думаете, – пробормотал доктор Груберт, стараясь не смотреть туда, где захлебывающуюся слезами Линду отдирали от гроба, – что она желала ей смерти?
– Боже сохрани! Есть, как учит психиатрия, сознание и есть подсознание. Там, где сознание, там Линда – любящая мать, и все это, – у Снежаны дрогнул подбородок, – все это – проявление материнской любви и заботы. Ну, а там, где подсознание… Она ведь, в конце концов, и заманила Николь, она ведь допустила все это – звонок якобы из больницы, который Роджерс подстроил, – ведь это она помогла ему! А сейчас я не удивлюсь, если она плюхнется в обморок! Ну, вот – глядите, глядите!
Линда в съехавшей на затылок траурной шляпе боком упала на скамью, и несколько женщин, громко всхлипывая, обнимали ее. Гроб был уже закрыт, на крышке его
Началось отпевание.
У доктора Груберта вдруг разболелась поясница, и в голову полезли бессвязные, не идущие к делу мысли, от которых он опоминался только тогда, когда священник громко, на всю церковь, восклицал:
– God! Have mercy! [23]
23
Господи, помилуй! (англ.)
Майкл и Айрис стояли прямо перед ним. Айрис плакала и время от времени осторожно гладила Майкла по спине сверкающими красными ногтями.
На кладбище было солнечно, и, когда гроб опустили в могилу, никому не видимая птица так громко запела изнутри небольшой рощи, примыкавшей к ограде, словно она перепутала зиму с летом. А еще через пятнадцать минут над ямой, из которой уже извлекли темно-синий кусок пластиковой ткани, равно используемой и при ремонте домов, и при захоронении, над этой ямой, в бурой глубине которой лежала Николь, выросла худая и высокая Снежана-Джейн в длинной, до пят, легкой норковой шубе и, не обращая ни на кого внимания, тихо произнесла что-то на своем языке, а потом, закинув кверху распухшее от слез лицо, повторила по-английски слова священника:
– God! Have mercy!
Элизе получил американское гражданство и тут же заказал два билета в Москву. Девушка, которая летела вместе с ним, была тщедушная, некрасивая, но с полными вкусными губами и страшно веселая. Что бы Элизе ни сказал, она начинала смеяться.
Ему было трудно произнести ее имя – Надежда. Тогда она спросила, не хочет ли он называть ее по-английски – Хоуп? [24]
– Ты только пойми, Хоуп, – сказал Элизе накануне отлета, – то, что мы с тобой полетим, ничего не означает. Я имею в виду, что у меня нет никаких обязательств. Мы можем спать вместе и все такое, но жениться я не собираюсь, да и тебе совсем не нужен такой муж, как я.
24
Hадежда (англ.).
Хоуп засмеялась своими вкусными губами.
– Я тебе просто хочу помочь, – сказала она. (Элизе нравился ее еле заметный русский акцент!) – Мне тебя жаль. И потом, мне до смерти надоели наши. Психопаты. Даром не нужны! Я ведь рассказывала тебе, как мой бывший бойфренд въехал в пиццерию, где я работала? Не рассказывала? – По ее лицу было заметно, что она гордится поступком бойфренда. – Стекло вдребезги, хорошо хоть утро было, пусто – не убил никого. Потом я начала с другим. Этот был интеллигентный, книжки читал. Картины рисовал. Такие, что смотреть страшно. Оказалось, что у него депрессия плюс папаша-наркоман. Наследственность. Вот тебе и книжки! А про тебя, Эл, я же вижу, что у тебя нутро хорошее и башка в порядке. В Москву тебе без языка тащиться нечего, а я в Москве была, я ее помню. – Она нахмурилась и сказала спокойно, грустно, как родная: – Конечно, я тебе помогу, Эл. Эта бабка, жены твоей мать, она же совсем придурочная.
Элизе не хотелось особенно распространяться про свою умершую жену. Катя продолжала жить у него в душе и хозяйничать там, как живая. Хотя иногда ночью он просыпался от страха, что не помнит ее лица. Закрывал глаза и начинал вспоминать.
Круглое, нежное, на тонкой длинной шее, с глазами не такими узкими, как у ее матери, но все-таки удлиненными, темно-голубыми при черных волосах, которые она гладко зачесывала на прямой пробор, открывая высокий ясный лоб и какие-то особенно красивые просторные виски с еле заметными прожилками.
Катя.
Разве плохо им было?
Он тогда думал так: родится ребенок, они поедут домой, в Пунта-Кану, там – на океане, на свежем козьем молоке (у матери две козы!) – там она придет в себя, отогреется, почувствует, что значит семья, у нее никогда не было нормальной семьи, – потом они вернутся в Нью-Йорк, он сядет за баранку – сдаст на водителя автобуса, хорошо платят, – она повозится пока что с ребенком, потом они родят еще одного, и она успокоится, не будет никаких наркотиков, никакого алкоголя – он-то знал, какая она добрая, застенчивая, бесхитростная, а все это – алкоголь и наркотики – только потому, что у нее сил не было на эту сволочную жизнь, не справлялась она, пряталась в дурноту, в туман, в сладкое дыханье порошка на ладони, – но ребенок ее вытащит, у нее доброе сердце, она веселая, нежная, а уж такого секса, как у них, – такого ни у кого вообще не бывало. Ох, как они любили друг друга – до беременности, до ее отеков…
Так он думал, и он ошибся.
Элизе весь покрывался холодным потом, когда вспоминал, как ему сообщили, что она умерла. Они с братом – хорошо брат был рядом! – помчались в госпиталь, и брат крепко держал его за плечо – и правильно делал, потому что он вообще-то почти ничего тогда не соображал, все английские слова выскочили из памяти, – и они куда-то ехали на лифте, вниз, в преисподнюю городской больницы, и там, в длинной комнате, на длинном столе, под белой простыней…
О, Иисус, Бог мой! Нет, этого он ни с кем обсуждать не собирается. Отца ее ему было жаль, хороший человек. Несчастный, всю жизнь небось только и делал, что чесал рога на голове. Но вообще-то они мало знали друг друга. Через пару месяцев после Катиной смерти Ричард заболел раком – Элизе тогда не было в Нью-Йорке, повез крошечного Сашу к матери, на остров, и сам там остался. Мать их кормила, жалела их с Сашей как могла. Да и вся семья их жалела тогда.
Мать говорила: «Оставайся. Что тебе делать в Америке с младенцем, кому вы там нужны? Здесь вырастим. Здесь родные».
Не послушался, побоялся их бедности, да и привык уже к Нью-Йорку, Америкой не побросаешься – вернулся. Тут Катин отец помер.
Почему он так возненавидел тещу, что она ему сделала? А вот поди теперь разберись! Но возненавидел, да, это точно. До тошноты возненавидел. Словно она была виновата в том, что Кати не стало. Она ее довела.
Он и думать не хотел: правда это, неправда? Чувствовал так, и все. Значит, была у него на то причина. Без причины не возненавидишь. Он знал, что она нуждается в Саше. А он нуждался в деньгах. Нужно было и матери послать (он любил мать!), и за квартиру – какую-никакую – но платить, и подбрасывать всем этим бабам, которые сидели с Сашей, пока он занимался своими делами. Поэтому он и брал с нее эти деньги в обмен на Сашу. Он ей мстил по-своему. И, кроме того, ему очень нужны были деньги. Позарез. После Катиной смерти все у него валилось из рук. Сдать-то он сдал на водителя автобуса, но в первой же поездке засекли на выпивке, права тут же отобрали. Теперь даже своя машина, которую брат помог купить, стояла в братнином гараже в Нью-Джерси. Нужно было ждать полгода, потом опять сдавать на права. Работы никакой толком не было. Да он ничего толком и не умел. Один раз повезло: устроился мыть и стричь собак в хороший магазин «Пет грумин». Вылетел через месяц – за пуделиный хвост. Не так выстриг, оголил слишком. Да ладно.