Портрет дамы

Дмитриев Геннадий

Пока они раздумывали и решали, как им следовало поступить, неожиданно, прямо перед ними, на поляне появился волк. Как и прежде, они не заметили, как и откуда он пришел, он возник словно из пустоты, из другого мира, хотя путники, увлеченные спором, могли попросту упустить момент его появления, а он спокойно стоял перед ними и молча смотрел желтыми глазами.

Удивительно было и то, что лошади, увидев в непосредственной близости от себя свирепого и опасного для них хищника, не выразили никаких признаков беспокойства; а волк, постояв некоторое время, убедившись, что люди заметили его, медленно повернулся,

и также не спеша пошел по одной из троп.

– За ним, - сказал Гаральд, - он показывает нам дорогу.

– С чего бы это он стал показывать нам дорогу, мессир?
– удивился Жульен.
– Не лучше ли нам подальше держаться от этого зверя?

– Он уже однажды спас нас, - ответил Гаральд, - предупредив о засаде, нет оснований не доверять ему.

– Доверять дикому лесному зверю?
– возразил Жульен.
– Да, в своем ли Вы уме, мессир?

– Гаральд прав, Жульен, - отозвался Жак, - тем более, что кроме этого зверя довериться нам некому.

Волк остановился, словно прислушиваясь к их разговору, и продолжил путь только после того, как убедился, что люди пошли за ним. Идя за зверем след в след, к вечеру того же дня добрались они до перевала, и решили переночевать здесь, в лесу, не поднимаясь на безлесное, вылизанное ветрами, и продуваемое со всех сторон седло перевала. Волка не было, он исчез, исчез так же неожиданно, как и появился.

Наутро, оставив еду своему спасителю, они поднялись на перевал. Ветер не ощущался в лесу, а здесь, вырвавшись на простор, резкими порывами дул в лица путников, словно стараясь сдуть с перевала непрошеных гостей, он гнал над ними рваные облака; седыми, влажными и холодными клочьями проносились они над самыми головами. Справа и слева от перевала поднимались скалы, покрытые мхом, травой и мелким кустарником, внизу, там, куда уходила тропа, склоны поросли лесом, состоящим из хвойных и лиственных деревьев. Спуск с перевала не представлял сложностей, тропа спускалась плавно, извиваясь между деревьями и кустами; и к полудню того же дня отряд уже спустился в долину, выйдя на ту самую дорогу, которая пролегала через ущелье, где их наверняка ждала засада.

Гаральд не знал, остаются ли тамплиеры в засаде до сих пор, или, поняв маневр их отряда, постараются перехватить их здесь, на дороге. Если раньше было ясно, что противник впереди их, то теперь они не знали, откуда может придти опасность, спереди или сзади.

А тамплиеры, понимая, что прошло уже достаточно времени для того, чтобы отряд Гаральда добрался до ущелья, направились к пастухам, подтвердить или рассеять свои подозрения.

Пастух, завидев рыцарей, скачущих к нему, почуял недоброе, он уже пожалел, что указал дорогу людям, у которых, видимо, были серьезные причины опасаться рыцарей-тамплиеров, но бежать было бессмысленно, и он, надеясь, что все еще обойдется, пошел навстречу всадникам. Командир отряда, спешившись, подошел к пастуху, и сурово, голосом, не принимающим возражений, сказал:

– Где те трое, что прошли недавно по этой дороге? Где они, куда ты направил их?

Пастух затрясся, замотал головой, пытаясь рассказать, что никого он не видел, но рыцарь был в ярости.

– Не знаешь, говоришь? Ты показал им, как обойти ущелье?

– Нет, нет, мессир, - невнятно ответил пастух, я никому

ничего не показывал.

– Может ты забыл?
– язвительно спросил рыцарь.
– Мы поможем тебе вспомнить!

– А ну, вздерните его на этом дереве!
– скомандовал он.

Двое рыцарей схватили старика, связали руки за спиной длинной веревкой, один конец которой перекинули через ветку растущего неподалеку орехового дерева.

– Ну, вспоминай скорее!
– крикнул пастуху командир отряда.

Старик промычал что-то невнятное, рыцарь махнул рукой, и двое других дернули веревку, оторвав ноги старика от земли. Старик закричал от боли, повиснув на вывернутых руках, продолжая отрицать то, что видел кого-либо на этой дороге. Двое рыцарей принялись избивать его кнутами, но добиться ничего не смогли.

– Хватит, - сказал командир отряда, - опустите его.

Рыцари отпустили веревку и тело пастуха, как мешок, с глухим стуком упало на землю, командир отряда подошел к старику и пронзил его грудь мечом.

– Он врет, они были здесь, вот, еще свежие следы от копыт, - сказал он, - этот мерзавец показал им тропу, которая ведет в обход ущелья, а нам соврал, сказав, что другой дороги нет. Есть другой путь, через перевал. Вперед! Встретим их там, за перевалом!

– - Мария Магдалина

Магдалина с растрепанными, развевающимися по ветру волосами, обезумевшая от горя, стояла среди разъяренной, беснующейся толпы.

– Распни его, распни!
– орала толпа.
– Отпусти нам Варавву!

– Распни его, распни!
– шамкала уродливая старуха беззубым ртом, разбрызгивая слюну.

На балконе стоял прокуратор Иудеи, Понтий Пилат, рядом с ним первосвященник, Каиафа.

– Успокой народ, - сказал прокуратор первосвященнику, - уведи толпу, иначе я дам команду своим воинам, они растопчут ее лошадьми, как бы не бесновалась толпа, Варавву я не отдам.

Каиафа молчал.

Толпа ревела. Она колыхалась внизу, под трибуной, сотни голов, сотни глоток кричали одно: "Распни Христа! Отпусти нам Варавву!". Ни один голос не прозвучал в защиту Иисуса из Назарета. "Где же те, которых он учил любви?" - думал Понтий Пилат, глядя на эту безумную, беснующуюся толпу.

– Я, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, не нахожу вины Иисуса из Назарета!
– крикнул Пилат, стараясь перекричать толпу.
– Вы требуете казни невиновного и хотите отпустить того, кто готовит бунт против Рима, вы берете на себя вину за то, что произойдет, если я отдам на смерть Иисуса-проповедника и отпущу вам бунтовщика? На ком будет кровь невинная?

– Кровь его на нас и на детях наших!
– раздался выкрик снизу, и толпа одобрительно загудела.

– Прекрати этот балаган!
– сказал прокуратор Каиафе.
– Прекрати! Войска готовы, они ждут. Ждут моего приказа, слова, жеста. Сколько народа там, внизу? Сотни? Тысяча? Две? У меня хватит воинов, чтобы перетоптать их лошадьми, изрубить мечами.

Каиафа молчал, толпа ревела.

Понтий Пилат повернулся и молча сошел с трибуны. Толпа, видя, что тот, к которому были обращены их крики, покинул трибуну, умолкла. Они не могли понять, что означает это, приняты ли их требования или отвергнуты?