Портрет героя
Шрифт:
Я пишу, следя за поведением Говорящей Машины, как дичь следит за охотником. А она, все так же равномерно двигаясь, продолжает:
— …по соседству с ними замечается несколько маленьких точек, отличающихся присутствием красящегося вещества…
Закончив, кладу письмо в конверт, надписываю адрес.
— …или способностью образовывать таковое…
Внезапно голос Говорящей Машины умолкает. Я поднимаю голову и вижу, что она с искаженным злостью лицом быстро идет ко мне. «Все!» — думаю я.
Она с размаху
— Вот оно что… Встань!!!
Я встаю, тихо подняв крышку парты. Она следит за моими движениями, и то, что я не хлопнул крышкой, раздражает ее еще больше.
— Ты что же, — шипит она, — ты что же думаешь, что терпение школы неистощимо? В отношении таких… как ты? Отвечай! Отщепенец!
Я молчу.
— Вон! — орет она. — Во-о-он!!! Вон из класса!
Дверь захлопывается за мной, и до меня долетают слова: — …или способностью образовывать таковое…
Я иду по коридору и думаю: «Исключат меня из школы на этот раз или нет?» — и слышу плач. И когда оказываюсь около нашей уборной, то вижу съежившегося в углу мальчика.
При моем появлении он делает движение, чтобы как можно глубже втиснуться в угол между батареей и дверью в уборную, но там тесно, и, замерев, он смотрит на меня большими испуганными глазами, полными слез.
— Что с тобой? — спрашиваю я, подойдя ближе.
Он молчит.
— Что с тобой? — повторяю я.
В ответ он закрывает лицо ладонями и горько рыдает. Я сажусь рядом с ним на корточки. Из открытой двери уборной тянет холодом и запахом филичевого табака, и этот запах перебивает все остальное.
— Послушай! — говорю я ему. — Что с тобой? Не бойся меня.
Он отнимает ладони от лица, и я сразу узнаю его. Это — Большетелов, получивший зайца из американских подарков.
— А ты… а вы, — испуганно поправляет он себя, — не дежурный?
— Нет.
— А то, — всхлипывает он, — мне сказали… что если меня заметит дежурный, то он отведет меня к директору.
— Нет, я не дежурный, я никуда тебя не отведу.
— А скажите… что со мной будет?
— А что ты сделал?
— Я рисовал зайца… на уроке.
— Ничего не будет… Но лучше нам уйти.
Я протягиваю ему руку. Он встает. Он так мал, что похож не на школьника, а на ребенка из детского сада. Мы идем по коридору и, со вздохом облегчения миновав учительскую и кабинет директора, спускаемся по лестнице. И я говорю ему:
— Знаешь, я видел твоего зайца. Твой заяц — самый лучший на свете! — Большетелов застенчиво улыбается. — Он очень красивый, твой заяц! Но знаешь ли ты, что его нужно беречь? — Глаза Большетелова испуганно раскрываются. — Ведь он из целлулоида.
Он кивает.
— А где ты живешь?
— В Божениновском.
— С кем?
— С мамкой… и с сестрой… А отца убили… А куда мы идем? — робко спрашивает он, глядя вниз на темную лестницу.
— В котельную.
— Зачем?
— Чтобы нас не застукали… не нашел дежурный.
Я открываю обитую войлоком грязную дверь, и мы входим в котельную дяди Вани.
Тусклая лампочка, висящая под потолком, освещает подвал. Три большие чугунные печи стоят на цементном полу. Сквозь круглые дырки дверец видно пламя и слышно гудение. В углу — гора угля, совки, ведра и лопаты. Дальняя стена вся в картинках. Посредине стены, на центральном месте, висит портрет Сталина. Он — единственный — в хорошей дубовой раме и под стеклом. Все остальные картинки приклеены прямо к стене. Пониже Сталина висит портрет Дарвина с нахмуренными бровями. Рядом с Дарвином Чапаев в бурке и папахе, опирающийся на шашку. В третьем ряду — большой плакат с текстом песни «Там вдали за рекой», еще ниже — Шишкин с его «Утром в сосновом бору» и «Всадница» Брюллова. И уж совсем низко — две фотографии, на которых трудно что-либо разобрать, так они выцвели и стерлись. На одной из них изображены будто бы дяди Ванины родители, а на другой — он сам.
У дяди Вани нет квартиры, он живет тут, в котельной, тут и ест, и спит, и принимает гостей. Я не знаю, раздевается ли он когда-нибудь? Думаю, что нет.
И сейчас он лежит на грязном топчане, покрытом ватным одеялом. Подняв голову от газеты и прищурив свой единственный глаз, смотрит на нас:
— Что, голубчики, прятаться пришли? Заходите, заходите… Не упадите… Ба! Да кого это ты ведешь с собой? Маленький…
— Его тоже выгнали, — отвечаю я и осторожно свожу Большетелова с крутой лестницы.
— За что же тебя, сынок?
— Он зайца рисовал, — отвечаю я за Большетелова.
— А тебя? — дядя Ваня поворачивается ко мне.
— За письмо…
— Вот оно что! — крутит головой дядя Ваня. — Эх! Моя бы воля, — вздыхает он, — все бы по-другому сделал!
После этого краткого заявления о переустройстве нашей жизни он поднимается со своего ложа и достает из-под тряпья «Огонек».
— На! — подает он его Большетелову.
— Спасибо!
— Кем хочешь быть-то?
— Художником… или продавцом.
— Почему?
— Художником… я бы рисовал все… ну, зайцев, тигров… и воздушную тревогу… А продавцом — ел бы… что хотел.
— Та-ак…
Дядя Ваня снова ложится и берет газету, а мы садимся: я — в старое продавленное кресло, Большетелов — на пружинное сиденье из автомобиля, обшитое засаленной тканью. Так мы и сидим. Тихо, спокойно.
— Дядя Ваня!
— Что, сынок?