Портрет художника в юности
Шрифт:
"Все погибло, - размышлял я, с ненавистью и отчаянием глядя на безмолвную лиру.
– Моего запаса эллонов хватит на год, в лучшем случае на два. Морочить голову Марине я смогу немногим дольше. Не своего занудного бывшего одноклассника она любит, а многообещающего аэда . С какой жалостью будут смотреть на меня и Петр, и Георгий, и Вероника Евгеньевна. Как она будет рассказывать о надеждах, которые подавал ее лучший аэд-схоластик, о том, как талантливо и старомодно тот писал, пока хватало юношеского запала, и наконец сломался. Средство, а не цель, - вспомнил я слова Тани.
– Разумеется, средство, а что же еще. Если чужие эллоны дают мне возможность примириться с жизнью, то свои будут означать полную победу над нею. Главное, я знаю, что могу писать не хуже дяди Глеба. Это вопрос времени, которого у меня до сих пор вечно нехватало. Времени, сосредоточенности, правильного настроения."
Я снова закрыл глаза, и увидел Таню,
Странный высокий звук заставил меня вздрогнуть и очнуться. Далекий от слышанных мною гармоний, он все же представлял собой последовательность нот - обнаженных, разрозненных, словно основа, требующая поперечных нитей. Я прислушался, уже начиная понимать, что раздается он только у меня в голове, и следует немедленно попытаться извлечь те же самые ноты из лиры, запомнить их и подобрать к ним единственно правильные слова. Экзотерические легенды обманывали - мир за окном вовсе не показался мне прекрасным, я просто забыл о нем, и опомнился только с наступлением вечера. В глазах у меня рябили ноты и буквы греческого алфавита, но на листке бумаги был набело переписан эллон - недолгий, всего минуты на полторы, зато, несомненно, мой собственный. "Значит, для настоящего творчества действительно нужно страдание", размышлял я, уже переодевшись в светское и отдыхая на диване. У полыни оказалось крайне неприятное побочное действие: желудок мой совершенно расстроился, слегка успокоившись лишь с приходом родителей. Перед ними и исполнил я, сгорая от гордости, свое первое произведение - на следующий же день беспощадно высмеянное Петром и Георгием, после чего и выброшенное в мусоропровод.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Если прищурить глаза, чтобы не видеть одутловатости лица и сухих морщин на руках, сжимающих раскрашенную люминесцентной краской лиру, то выходящий на подиум Златокудр Невский, с той же живописно растрепанной шевелюрой, что тридцать лет тому назад, в том же хитоне, кокетливо расшитом по мотивам Пикассо, в сущности, покажется тем же мальчиком, что и в годы нейлоновых плащей и первого искусственного спутника земли. Исаак же Православный уже годам к тридцати казался едва ли не семидесятилетним - да и вел себя, в сущности, как и полагается старику, теряющему с годами как навыки физической опрятности, так и романтическую привычку воспринимать любую драму в качестве трагедии.
Иными словами, юность - понятие относительное.
По большей части чувствуя себя далеко не старым человеком, я думаю, что моя юность, вероятно, кончилась летом 1978 года, когда я не по своей воле попал в известный всей Москве лазурный особняк недалеко от "Детского мира". Повод был самый пустяшный, однако самой встречи я ждал давно, понимая, что мой образ жизни не может не раздражать власть предержащих. Смешанные чувства владели мною, когда после нескольких минут нерешительного ожидания я толкнул, наконец, неподатливую дверь лазурного особняка: страх, и любопытство, и, если уж совсем честно, некоторая гордость: интерес со стороны тайной полиции в известном роде означал косвенное признание моего таланта на родине. Ничтоже сумняшеся, я уже полагал, что мы с приятелями известны на вольном западе: эллоны нашей троицы, как-никак, были напечатаны под одной обложкой с Бродским, Солженицыным, Ростроповичем. Очкастый стажер-француз, посетивший около года тому назад в Староконюшенном (Марина в тот вечер поехала в гости к матери), во-первых, выставил литровую бутылку коньяку, а во-вторых, долго и сочувственно качал головою, когда мы с Георгием и Петром наперебой жаловались ему на притеснения и хвастались машинописным альманахом, который выпускали мы тиражом в двадцать экземпляров вместе с литературными приятелями. (Помню, как тщательно выбирали мы оформление, в конце концов остановившись на полупрозрачных листках почтовой бумаги в голубой рамке, помню поиски машинистки и каллиграфа для переписывания гармоний, помню, наконец, безуспешные попытки распространения альманаха, чтобы покрыть расходы на издание). Переправленным с помощью француза за рубеж эллонам (в довольно посредственном переводе на русский) отвели весь экзотерический раздел в очередном номере набиравшего тогда силу эмигрантского журнала. Правда, в предисловии редакция сетовала, что наша группа (к тому времени
Двери по сторонам коридора располагались с такой частотой, что помещения за ними, вероятно, были сущими клетушками. Так и оказалось: одно окно, едва помещающийся фанерный стол, несгораемый шкаф, и на внутренней стороне двери - плотничий гвоздь, на котором висел, источая запах утреннего дождя, серый габардиновый плащ старшего лейтенанта Зеленова.
– Здравствуй, Татаринов, - он привстал со стула, обитого потрескавшейся рыжеватой кожей.
– Ave, Caesar, - отвечал я, пожимая протянутую руку.
– Ох, аэд, все бы тебе драматизировать, - продолжал улыбаться мой старый товарищ (за миновавшие годы он отрастил канальские усики щеточкой и прибавил килограммов пятнадцать весу), - видишь, как разносит людей жизнь в противоположные стороны. Можно ли было десять лет назад представить, что мы с кем! с Алешкой Татариновым! будем сидеть по разные стороны этого стола! Помнишь кафе "Лира"? А портвейн на школьном дворе?
– Здесь и впрямь довольно неуютно, - сказал я.
– Что поделать, Алешка! Мы же на бюджете, мы обыкновенная, в сущности, советская организация, со всем положенным бардаком. Работы выше головы. И при этом, - он понизил голос, - в сентябре весь экзотерический отдел собираются отправить на картошку в подшефный совхоз. Твои дружки считают нас за кровопийц, душителей культуры, а мы, повторю, заурядные совслужащие. Куришь?
– он протянул мне пачку той же "Явы", что много лет назад.
– Фабрика "Дукат", к сожалению. Приходится самому подсушивать - зимой на батарее, летом на солнышке.
Я закурил. Табак и в самом деле был хорошо просушен, и горел удивительно быстро. Во дворе за раскрытым окном какой-то старик сугубо штатского вида высаживал на клумбе белые и розовые флоксы. Панибратский тон Зеленова звучал ужасно фальшиво - в конце концов, мы никогда не были с ним друзьями, да и надрывных излияний я никогда не любил.
– Только не нервничай, - предупредил он мой вопрос.
– Рядовая дружеская встреча. Можешь считать, что я воспользовался служебным положением, чтобы повидать брезгующего моим обществом старого товарища.
Я недоверчиво промолчал.
– Ты ведь, я надеюсь, остался советским человеком, несмотря на грехи молодости?
– осведомился Зеленов уже чуть менее фамильярным голосом.
– Остался, - кивнул я, оставив "грехи молодости" без внимания.
– Значит, найдем общий язык, непременно найдем, - он выдвинул несколько перекошенный ящик стола и достал из него сначала пухлый желто-бурый скоросшиватель, а потом - мой собственный кассетный магнитофончик, пропавший месяц назад из Староконюшенного переулка, и шесть кассет.
– Воры пойманы, похищенное изъято. Распишись в получении, нам чужого не надо.
– Кассет было больше сорока, - сказал я почти обиженно.
– Мы возвращаем только пустые. Понимаешь, полагается их все прослушать. Антисоветчину и идеологически ущербные произведения изымаем, нормальное искусство возвращаем.
– Когда?
– Со временем. Ну и, конечно, в зависимости от найденного общего языка.
Я оставил на ротапринтном бланке мгновенно расплывшуюся подпись и положил магнитофон с кассетами в портфель.
– Хорошо, что поместился, - сказал Зеленов оживленно, - а то пришлось бы оформлять пропуск на вынос материальных ценностей. Представляю, как тебя накачали твои дружки перед этим визитом. Уже дрожишь: провокация, дескать, сейчас на выходе проверят портфель и обвинят в краже собственного имущества. Успокойся, здесь в такие дешевые игры не играют. Магнитофончик-то где покупал? Только не вздумай лгать Володьке Зеленову. Я же не для протокола.