Портрет Мессии
Шрифт:
— Как прикажете, господин. Но могу ли я в таком случае задать один вопрос? Кого вы собираетесь назначить на его место?
Пилат сверлил священника взглядом, пока переводчик повторял эту фразу на латыни.
— Есть среди вас его сыновья?
Они назвались. Человек, назначенный вести переговоры, не входил в эту группу избранных. Получалось, что они выбрали его в жертву.
— Твое имя?
— Каиафа.
— Ты священник, Каиафа?
— Мы все священники храма Господня, господин.
— Какое отношение ты имеешь к Анне?
— Родственные
— Прими поздравления, мой друг. Отныне ты назначен первосвященником храма в Иерусалиме. Будешь стараться угодить мне — станешь вторым по значимости и власти человеком в Иудее. Но если посмеешь меня разозлить — позавидуешь смерти того сирийца у ворот.
Каиафа выслушал эти слова на греческом не моргнув глазом. Он даже не обернулся на несчастного, чья единственная провинность заключалась в том, что он попросил евреев говорить на понятном ему языке.
И Пилату это понравилось. Окинув пронизывающим взглядом столпившихся во дворе священников, словно стараясь хорошенько запомнить их лица, в особенности сыновей Анны, Пилат развернулся и вошел во дворец.
Пилату не давали покоя мысли об этой встрече, и он послал за одним из чиновников магистратуры, проработавшим в городе довольно долго. Как и еврейским священникам, отправившимся восвояси, тому пришлось проходить мимо трупа сирийца. Чиновник отвернулся, стараясь не смотреть на зияющую рану.
— В Кесарии, — сказал ему Пилат, — мы повсюду развешиваем штандарты и знамена нашей империи, в том числе и с бронзовой головой Тиберия. Разве не так?
Это было очевидным, но чиновник, тоже сириец, не удержался от пространного ответа. Императорские штандарты украшают каждую городскую площадь, каждое общественное здание. Так в чем проблема?
Пилат спросил, как евреи Кесарии относятся к такому оскорблению их религиозных чувств.
Чиновник осторожно ответил:
— Терпят, господин. Как известно, их вера…
— Должен предупредить, — тут же перебил его Пилат, — последний человек, пытавшийся объяснить мне особенности местной религии, висит сейчас на воротах у входа во дворец.
— Да, разумеется, господин.
— Таков, значит, твой ответ? Они терпят?
— Кесария — римский город, так что евреям пришлось приспособиться. Просто отворачиваются от образов, стараются на них не смотреть.
— Ты что же, хочешь тем самым сказать, что в Иерусалиме нет ни единого изображения императора?
— Заранее извиняюсь за то, что скажу, господин, но это было бы оскорблением их чувств.
— Не думаю. Императорские штандарты украшают каждый город империи, это почти закон. Каждый город!
— Но только не Иерусалим, господин.
Тем же вечером Пилат обсуждал этот вопрос с женой за трапезой. Не кажется ли ей оскорбительным для римской религии этот отказ евреев почитать императора? Ведь на Востоке Тиберию поклоняются, как богу. На это Прокула ответила, что считает весьма странным, что город оскорбляет Тиберия таким образом.
— В Кесарии, — сказал он ей, —
— Не мне объяснять политику вам, мой господин.
Клавдия Прокула была брюнеткой с огромными сияющими карими глазами — характерной чертой всех женщин из рода Клавдиев, которые считались самыми красивыми в империи. Возглавляла это семейство не кто иная, как Ливия, легендарная жена Цезаря Августа и мать Тиберия. Впрочем, в отличие от великой тетушки власть Прокулу никогда особенно не привлекала. В возрасте двадцати одного года Ливия уже успела развестись с одним мужем, отцом Тиберия, чтобы выйти замуж за Августа, который с ее помощью захватил трон и правил империей на протяжении пятидесяти лет. Как говаривали мужчины, когда были вполне уверены в безопасности подобных высказываний, Август правил миром, а Августом — его супруга Ливия.
— Речь не о политике. Просто я хотел знать твое мнение, чтобы быть объективным, — сказал Пилат. — Так что ты думаешь?
— Нет, пожалуйста. Я в таких вещах не разбираюсь.
— Почему Иерусалим не желает чествовать хотя бы изображение Тиберия? Я отдаю еврею его храм, так разве не обязан он воздавать почести своему земному правителю?
— Думаю, что должен, господин.
— Вот и я того же мнения.
После ужина Пилат послал раба за Корнелием, но его нигде не нашли. Утром к Пилату пришел цирюльник, и Пилат во время бритья начал диктовать письмо, сообщая о своем решении «привести в чувство» иудеев. Вдруг появился Корнелий.
— Ты опоздал на целых двенадцать часов, центурион. Где ты был вчера?
— Если б наместник заранее сказал мне, что я понадоблюсь…
Пилат лишь отмахнулся с добродушной улыбкой: этим утром он проснулся в хорошем расположении духа.
— Где практиковался в греческом, центурион?
Корнелий сдержанно улыбнулся в ответ.
— Сирийские женщины, господин, просто несравненны, вы уж простите за откровенность.
Как-то раз центурион сказал Пилату, что одной женщины слишком много, а двух — недостаточно. Поэтому и решил брать сразу по трое и теперь очень доволен.
— Все до единой, или у тебя есть любимое трио?
Цирюльник даже перестал водить лезвием по щеке, с любопытством косясь на огромного центуриона.
— У меня свой любимый конек, господин. Вино здесь сносное, а женщины — выше всяких…
— …похвал, — закончил за него Пилат. — Да. Но теперь всякий раз, уходя к своим женам, будешь оставлять адрес, Корнелий, чтобы наместник не заставлял ждать своего императора. Возьми три центурии и отправляйся в Иерусалим. Вы должны поднять императорский штандарт над главным входом во дворец царя Ирода. Если я правильно помню план, стоит он точно напротив храма, так что каждый желающий увидеть бога пустыни будет знать, что за ним в это время наблюдает живой бог.