Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Агрегат к агрегату.
А если вглядеться пристально, то виден внизу какой-нибудь городок на поверхности нашей необъятной родины, например Торчок. И в центре города имеется кремль шестнадцатого века, в кремле Вознесенский, Троицкий и еще соборы, а также лежит колокол на земле, который, как гласит предание, осквернил один из самозванцев, отчего колокол, Богом проклятый, упал и лежит, как чурбан, вот уже триста с избытком лет, восхищая прозаиков и поэтов.
Под Вознесенским собором в холодных подвалах, каменных мешках с кольцами для посажения на цепь и в прочих исторических памятниках хранят картошку, а под Троицким —
Торчок имеет население смешанное, включая интеллигенцию и крестьян, а что до промышленности, то, главным образом, финифть, отчего пролетариат поголовно женского пола.
Никакого отношения за всю свою жизнь летчик Тютчев не обнаруживал к Торчку, исключая любовь ко всей необъятной родине как она есть, над которой он летал.
11. Художник Циркачев и девочка Веточка
Говорят, что он поставил музыку, и музыка заорала на всю мастерскую и на весь двор; говорят, он объяснял ей толково, что к чему, и, объяснив немного, спрашивал настойчиво, а она отвечала ему да; говорят, он не выключил свет; говорят, ее бил озноб, и тело ее покрылось льдинками; говорят, она плакала, когда кончилась музыка, и тогда он погасил свет; и толстая баба Фатьма, Циркачева поклонница, шныряла ночью по мастерской, как летучая мышь, и готические окна темно-синими были, и он спал, спал, спал, и проступили две незаконченные картины Циркачева — «Сиамские близнецы», изображавшая, как он говорил, трагедию вечной сдвоенности, и «Волоколамское шоссе», про которую он только хмыкал и на которой были танки и фашисты в натуральную величину.
12. Бывает…
Бывает, что я, по профессии интеллигент, ночью поднимаюсь на нашу крышу, сажусь там, свесив ноги вниз, смотрю вокруг откровенно на наш замечательный двор и думаю.
Думаю откровенно о нем и о нас, о всех нас с вами. Внизу над трамвайными рельсами, что уходят в улицу, висит ветка лампочек, и сварщики чинят путь.
Вверху летит над Россией он, летчик Тютчев, испытатель, с двумя огоньками — зеленым и красным.
Спят за погасшими окнами нашего дома люди в полном составе.
Завтра они будут жить и бороться сообща, но каждый на свой манер; а сейчас они все равны перед сном, одинаковые.
Мир колышется по ночам и волнуется, как отражение в воде, имея в виду дома, и котельную с трубой, и светлое окно под крышей напротив, и деревья во дворе, и мостовую.
Все струится, течет и шепчет, как сухой камыш над озером в темную ночь.
Вон два дома раскачиваются, как слоны, раскачиваются, словно хотят сшибиться, и шепчут всеми окнами:
— Предстоят путешествия, далекие странствия, полеты, игры и женщины. Не шумите, не мешайте, предстоят путешествия в Калькутту, а может быть, дальше. Не шумите, не мешайте, спите пока, спите.
А там, к центру города, есть мир, где не пахнет летчиком Тютчевым, где ходят друг к другу умные люди с поллитрами водки, и женщины имеют строгую фигуру, челки и педикюр, а также помогают мужьям утвердить свое я и показать лучшие стороны…
А здесь на крыше сижу я и слышу, в частности, как шепчет толстая баба Фатьма о слиянии душ и насчет своей страстной материнской
— Ночь каркает за твоим окном, как ржавый гвоздь из доски, а мне все едино, римский папа — и пусть. Никого и ничего, только бы подстилкой у царских врат, потому что главное — гений, а все остальное — пусть…
Улетают огни летчика Тютчева, бледнеют с зарей лампочки на ветке, затекают ноги мои от сидения на краю.
О всех нас с вами, вот ведь в чем дело.
13. Песня около козы
Мы часто большинством двора выезжали на природу, и женщина Нонна везла нас навалом в своей машине, а сзади в такси следовал Циркачев со своей компанией и с девочкой Веточкой.
Мы отдыхали в бору над рекой, где паслась коза. И около козы у писателя Карнаухова и художника Циркачева получилось недружелюбное столкновение.
— Ваши черные брюки мешают мне рисовать, — сказал Циркачев небрежно.
— Жаль, — сказал Карнаухов, — но я не могу отойти именно от этой вот травинки и именно от этого вот кузнечика, которые делают мне настроение.
И он сказал это тоже небрежно.
— Как это допустимо — торчать у великого художника в глазу, — сказала толстая баба Фатьма, — имея за душой в преклонном возрасте лучший рассказ о полете на Луну и еще что-то про метро без зарубежной прессы.
Но тут в дискуссии вышла пауза песней летчика Тютчева:
Друг мой!
Улыбку набекрень!
Вместе в разрывах облаков.
Буду
И не забуду,
Что путь далек,
Хотя, конечно, с нами Бог!
Вспомни
Ромашек пересвет,
Камень,
Что у дороги лег.
Буду
И не забуду
А-ля фуршет,
Хотя, конечно, путь далек.
Летчик Тютчев кончил свою песню, Молчаливый пилот дал ему закурить, и они поняли друг друга из фляжки.
Но души писателя Карнаухова и художника Циркачева от песни не проветрились. Речь у них шла около козы о самом главном в творчестве.
— Друг мой, — сказал художник Циркачев, обращаясь к девочке Веточке кротко, как Христос, но уверенно, как лектор по радио, — стань вот сюда и заслони своей талией это пятно.
Но девочки Веточки, может, и хватило бы на что другое, только не заслонить писателя Карнаухова, обширного, как облако.
— Дело не в прессе, — сказал Карнаухов, — дело в осуществлении замысла.
Но тут вмешалась коза.
Она подошла и встала как вкопанная между писателем Карнауховым и художником Циркачевым ко всеобщему временному удовлетворению.
14. Беседа
Часть населения нашего дома сидела на лавочке возле котельной и миролюбиво беседовала.