Портрет в сиреневых тонах и другие истории (сборник)

Ронина Елена

– Так вот, говорит, собирай, Верка, свои вещи. Машина, говорит, внизу. А? Какова? За машину продалася! Видали бы вы этого типа. Рыжий, волосы в разные стороны, шнобель почище нашего рубильника, страх один. Нет, все из-за машины. Даже вещи брать не стала, схватила Лешку и бегом.

Тетя Света покачала головой:

– Да уж, поди, все ж не из-за машины. Вон как обнимались-то при всех. Такая любовь, аж завидно было.

– Эх, – Анна Степановна сплюнула на пол, – нашла, чему завидовать. Твой вон в вытрезвиловке отсидится и опять – голубь мира, по базару с тобой под ручку

ходит и ни на какую машину тебя не променяет.

– Этот-то точно не променяет, кто еще его оплеухи терпеть будет. Светка вечно по базару с фингалами ходит, – вставила Гришина бабушка.

– А это уж не ваше дело, – насупилась Светка.

– Да бросьте вы! Не тебя, Светка, сегодня обсуждаем, до тебя еще доберемся, погоди ты. Тут про Верку разобраться охота, чего ей недоставало, – как всегда, обстоятельная бабка Наталья смотрела в корень. Она на нашей лавочке всегда брала на себя роль беспристрастного арбитра.

Ой, ну как же я вовремя подоспела, все сейчас из первых рук узнаю. Из школы бежала бегом, куртку по дороге застегивала, даже сменку не переобула, так по лужам в сандалиях и летела. И вот вам, пожалуйста, не зря.

– Говорит, со всеми нами мучилась, а с Михаилом из жалости жила. А теперь к ней любовь нагрянула.

– Ты глянь, какова зараза! – не выдержала бабка Наталья.

И мне стало обидно за Михаила: неужели прямо так и сказала, да еще и при всех? Ну, действительно, а что тогда целовалась и обнималась? Нет, что-то тут не то. Не может этого быть. Какой-то рыжий, какой-то автомобиль. И потом же, Лешка! Ну понятно, эти две бабушки – Анна Степановна и Мария Степановна, – обе не сахар, ну и что? У нас в доме у всех семьи большие, все живут с бабушками, с дедушками, с тетками разными. А как иначе? А кто за детьми смотреть будет? Семьи и должны быть большими, на то они и семьи.

И потом, они же все время где-то шлялись (по версии Анны Степановны), Верка с Михаилом. Какие же это мучения?

Совершенно некстати подошла моя мама.

– Алена, ты почему не дома? И почему в сандалиях? Ну-ка быстро домой.

Я нехотя поднялась с лавочки.

– Почему, почему. Надо же все выяснить.

– Что тебе там выяснять?

Да, не всегда хорошо иметь маму-учительницу. Приходим домой практически одновременно, и сразу:

– Алена, переодевайся! Алена, обедать! Алена, за уроки!

Что за жизнь…

– Ты до сих пор в школьной форме?! Быстро мыть руки и за стол.

Ну вот, все как всегда.

Мама наливала мне борщ в тарелку, а я все не могла успокоиться. Стало быть, Верка ушла от нашего Михаила к рыжему клоуну. Внешне он не мог быть лучше Михаила. Рыжий, и вместо носа – шнобель. Но у него есть машина!

– Мама, она, оказывается, все это из-за машины!

– Из-за какой еще машины? – Мама села напротив меня.

– Ну, Верка! У этого рыжего машина есть, а у нашего Михаила нет. Ну и вот…

– Ну и что «вот»?

– Вот и ушла.

– Алена, – мама смотрела на меня грустно, подперев голову руками и кроша машинально хлеб, – кто там его знает, что у них случилось? Как можно людей осуждать? Я знаю только одно: семья – это важно. И каково

теперь будет Леше? Но они разберутся сами. А ты это брось: на лавочке сидеть да сплетни слушать.

– Так какие же это сплетни, это как раз самая правда жизни. Откуда потом про все это узнаешь?

Мама потрепала меня по голове.

– Нечего голову засорять, расскажи лучше, что сегодня в школе получила.

Ну вот, опять снова-здорово. И чем же это лучше? Тем более, именно сегодня я ничем особенным похвастаться не могла. И кто ее выдумал, эту математику?

На Мишу Ястребова было жалко смотреть, ходил, как в воду опущенный. Анна Степановна регулярно давала пресс-конференции, как там у Рыжего. Она же постоянно бегала в новую Веркину семью, сидеть с Лешей. Верка шляться не перестала, теперь в обнимку со своим клоуном ходила. А Лешку куда? Вот Анна Степановна и бежала с ребенком нянчиться. А потом всему подъезду докладывала, что там да как. Ястребов, проходя мимо лавочки, опускал голову все ниже, сутулился все больше. Видимо, понимал он, что мать не только ему все подробности вечерами докладывает, но и соседей в обсуждение жизни его бывшей жены вовлекает.

– Анна Степановна, ты, может, зря туда шастаешь? Смотри, Мишка твой черный весь ходит.

Анна Степановна аж остановилась на полуслове и, открыв рот, смотрела на бабку Наталью.

– Че-то не пойму тебя, Наталья. Связь-то где? Это ж я все для него. Его ж сын. Думаешь, мне делать больше нечего?! Сама знаешь, я ж работаю! А по выходным туда, к рыжим. Да пока они шляются, еще и сготовлю чего, не помирать же мальцу с голоду. При такой-то матери-оторве.

Я стояла за лавочкой и думала: и впрямь, оторва, даже и не приготовит ничего. Вот у нас всегда и суп, и второе, и закуска. Я думала, так все живут. А вон Верка и не готовит ничего.

– Так ты ж забыть ему Верку не даешь. Все рассказываешь да рассказываешь! Мужику выкинуть из головы ее нужно как можно скорее, на других смотреть начинать. А он чего? Все выслушивает, да со всеми подробностями.

Бабка Наталья отчасти была права. Год прошел, как Верка уехала, у нее родилась Машка, тоже рыжая, вся в клоуна, и Анна Степановна уже сидела с двумя детьми. Иногда она забывалась и говорила уже: «А вот у наших», – потом, конечно, добавляла: – «у дураков», – но все равно, звучало это как-то не очень.

А порой и совсем заговаривалась и начинала хвастаться успехами Рыжего. Гришина бабушка начнет подзуживать:

– Вот Рыжий Лешку намедни привозил, так от машины такая вонь, такая вонь.

Анна Степановна тут же вступалась:

– Это где ж вонь, чего мелешь? Он за машиной, знаешь, следит! Это Машке, паразит, фрукты не купит, а машина как игрушечка у нас!

Смотрела я на всю эту ситуацию из-за скамейки, и все больше мне становилось жалко Михаила. В итоге все были счастливы. Верка нашла Рыжего. У Леши теперь целых два папы и два дома, да еще и рыжая сестра Машка. У Анны Степановны, опять же, остался ее любимый внучек, и жизнь стала насыщенной, и во дворе ее уважали: никто такими эффектными коллизиями похвастаться не мог.