Портрет
Шрифт:
Я попробовал сориентироваться. Где-то по правую руку, в двадцати километрах, был Ольхон. Безлюдный берег — скалы, песок, горбатые сосенки. Слева за полосой льда — сопки, откуда неслась сарма. Под колесами машины за ледяной покрышкой стыла вода.
— Что-нибудь серьезное? — спросил Жора.
— Ерунда, — сказал Кешка. — Поплавок прохудился. Замылить, и порядок.
— Вот и хорошо, — вздохнул Жора.
Кеша нагнулся и заткнул дыру в днище тряпкой.
— Хорошо-то хорошо, а ночевать придется. Счас воду спущу.
— Как ночевать? — спросил
— Работа шоферская не всякому личит, — загадочно ответил Кеша. — Характер нужен сходный. Терпение нужно.
— А еще деньги брал… — сказал Жора в сердцах. — Шофер!
— Деньги я на приемник собираю, — сказал Кеша спокойно. — На культурные цели. Счас знаешь как хорошо бы музыку послушать!
— Еще бы! — сказал Жора.
Кеша молча извлекал из-за спинки сиденья какие-то тряпки. Я почувствовал теплое прикосновение меха.
— Ноги укутайте, — сказал шофер. — А то чахотку схватите.
По спокойному тону Кешки я понял, что положение серьезное. В кабине недолго было и замерзнуть. Помощи ждать не приходилось. Ледовая дорога будет пуста до света.
— Починить трудно? — спросил я.
Я задал этот вопрос для Жоры. Он, кажется, не совсем понимал, что произошло. Ремонт был ерундовый, но Кешка не мог копаться в моторе на таком ветру… Бензин в соединении с ветром и морозом дает страшную смесь. Кожа, обезжиренная бензином, на морозе да еще при прикосновении к металлу слезает с руки, ну, словно перчатка. Ни один шофер не полез бы сейчас в карбюратор.
— Поморожусь я, — сказал Кешка. — И вас не довезу.
— Никто еще не ночевал под сармой, — сказал я Жоре, стараясь задеть его за самые чувствительные струны.
— Да мне-то что! — сказал Жора. — Пойду чемодан посмотрю.
— Стой! — крикнул Кешка. Но дверца уже захлопнулась, и Жора исчез. Я выглянул. Было очень темно.
— Жорка!
Сарма ответила мощным гулом. Я, не раздумывая, выпрыгнул из кабины. Меня толкнуло в бок, ь спину, и я заскользил, стараясь удержать равновесие, по льду.
— Ножом цепляйся! — донесся до меня голос Кешки.
Я упал на бок, но ветер продолжал катить меня, как соломенный куль. Ветер был холоден и резиново-упруг. Он раздувал полушубок парусом. Тесемка ушанки хлестала по губам. Я попробовал встать, но ветер не давал даже приподняться. И я все скользил, скользил на боку. Пальцы лихорадочно шарили в карманах. Бумаги, одни бумаги, как у порядочного канцеляриста. И никакого холодного оружия. Машина исчезла в темноте. Ногти царапали лед, но меня несло. Куда? До первой трещины?
Я мягко ударился в сугроб. Здесь, видно, стояла торчком льдина, и вокруг нее намело снегу. Я приподнялся и крикнул. Сарма забила мне рот снегом и песком. Лицо сжали ледяные пальцы. Только тут я вспомнил, что оставил рукавицы в кабине. Я сунул ладони в рукава и лег ничком.
Час-полтора я, пожалуй, выдержу. Глупо, очень глупо получилось. Хуже не придумаешь. Кешка ничем не может помочь. Без машины он не отыщет меня. Да и зачем ему выбираться из кабины? Разве мне легче будет,
Я приподнял голову. Глаза слезились под ветром. Вдали вспыхнуло желтое пятно. Фары. Кешка мигал нам. Жаль, что никто из нас не знал морзянку. Но все равно я понял Кешку. Он хотел сказать, чтобы мы не падали духом. Иначе зачем бы он мигал? Наверно, он что-то там придумал. Наверно.
До машины было метров четыреста. Может, больше. Трудно было определить расстояние в этой снежной сумятице. Попробуй проползи! Отрываться от спасительного сугроба не хотелось.
Но нельзя же было так лежать, чувствуя щекотку сармы за воротником. Говорят, что человек, попадая в такой переплет, начинает вспоминать. Чепуха! Было не до воспоминаний. И о смерти тоже не думалось. Там, в четырехстах метрах, сидел в кабине Кешка, необстоятельный парень с Ольхона. В таких, как Кешка, верят. Он не растеряется. Он что-нибудь придумает. Но Жора…
— Жорка! — завопил я в темноту.
Сарма превратила мой крик в шепот и унесла куда-то среди воя и свиста.
Жорка. Он лежит, долговязый и беспомощный. Ему ничего не стоило заблудиться даже в городе. Каково же ему на этом бескрайном ледяном поле? В ночи?
В кармане у него штихеля, острые, как скальпель хирурга. Жорка увлекался гравюрой и всегда таскал с собой штихеля. Он резал ими тугие листы линолеума. Он сопел, складывал губы трубочкой и ковырял неподатливые листы. Он сможет, цепляясь штихелями за лед, доползти до машины. Если догадается.
Неподалеку раздался треск. Будто кто-то сломал о колено доску. Лед подо мной дрогнул. Ветер сдвигал и крошил поля.
Я выбросил вперед руку и попробовал вцепиться в лед обломанными ногтями. Подтянул по-пластунски ногу. Прополз метр. Потом еще метр. Пальцы уже не хотели слушаться. Их свело. Сарма снова откатила меня к сугробу.
Хорошо, что встретился этот сугроб.
Тогда я решил атаковать в лобовую. Уперся ногами в снег. Сжался, оттолкнулся и бросился, согнувшись, вперед.
Наверно, мы находились как раз против устья реки. Здесь дул кинжальный ветер, мощный и резкий. Я словно наткнулся на стенку. Подошвы меховых сапог заскользили по льду. Несколько секунд я бежал на месте. Потом меня снова бродило на сугроб.
Глаза были засыпаны снегом и песком.
Я осторожно переполз через сугроб и залег за ним. Здесь не так дуло. Спрятал руки в полушубке, но они плохо отогревались. Лежать и ждать? Замерзнешь. Попробовать докатиться до берега Ольхона? На пути могут встретиться трещина, разводье.
Теперь ты будешь знать, что такое сарма. Надолго запомнится тебе ночевка на Малом море. Должен когда-то кончиться этот ветер. Он дует недолго и скоро теряет силу. Еще бы! Так расходовать энергию!
Важно продержаться эти часы. Потом сарма уступит, ей надоест. Ну, подумаешь — сарма! Что ж, ты хотел прожить жизнь и не побывать в переделках? Тоже сибиряк. Вот Кешка — тот, наверно, всякое видал. Через Малое море бегал на свиданье.