Поселок на трассе

Сказбуш Николай Иосифович

В салоне негромко судили-рядили. У Кудей всегда маята — в цеху аукнется, в хате откликнется. Сейчас все Куди от мала до велика коленчатый вал переживают, колдуют, голову ломают, как бы с вала стружки поменьше сходило…

— С кой-кого стружку сдерут, запомнится им вал коленчатый.

— А разве у тебя не так? Не тем дышите?

— Так, да не так. Мы люди обстоятельные, в каждом разе свое обстоятельство, цех — одно, хата — другое, незачем одно с другим путать.

Анатолий отодвинулся к окну, как бы предвидя, что к нему обратятся, и не желая, чтобы обратились, Вера Павловна угадала его состояние.

Лицо в мелькающих тенях, болезненная

бледность, особо приметная рядом с обветренным, загорелым лицом Никиты: черные, заботливо выращенные усы на бесцветном лице выделяются резко, под усами едва приметный шрам; упрям, задирист не менее Никиты, но сдержан, все время контролирует себя — поднял руку пригладить усы и тотчас отдернул, подавил навязчивое движение. Почему так скупо отозвался о нем Никита? Что было потом, после студии? Служил? Что-то произошло, о чем не хотят сейчас говорить, но все время на уме — значит, неизбежно скажется. Ей хорошо знакомо, сродственно это состояние.

Вера Павловна невольно подумала о своем сыне, Андрюшке, вот такой же, мнящий о себе, хотя усы еще не выросли, упрям не менее, открытость сменяется замкнутостью, не подступись.

Автобус, подгоняемый уклоном трассы, набирал скорость, свечи работали исправно, водитель включил радио, повел машину с истой ямщицкой удалью; нарастающая скорость захватила пассажиров, в салоне притихли. Никита смотрел в окно — удивительное чувство вновь представшего родного края, дым отечества, даже самый черствый человек испытывает это чувство, присматриваясь к новому, узнавая прежнее, вспоминая пережитое. И не всегда прекрасное, яркое оказывается самым дорогим — детство по-своему определяет ценности, работа, навыки накладывают свой отпечаток — кружили зачарованные рощи, причудливые дороги меж холмов, изгибы реки, теряющейся в зарослях, — и Никита вдруг воскликнул:

— Что это? Корпуса завода? Здесь торчали блоки, ко-, стяк, коробка, заваленная мусором!

— У тебя и впрямь, Никита, строительная хватка, замечаешь! — живо откликнулся Кудь. — Ремонтные мастерские на месте заброшенной коробки поднялись.

У нас тут много нового. Граница района раньше отмечалась до шляха, трассу выпрямили, и то, что раньше было за старой отметкой, к нашему району перешло. Иван Сидорович посчитал, что мастерские с крышей рентабельней, чем коробка без крыши.

Проехали немного, Никита спросил:

— Это что за корпуса? Вроде не было?

— Птицефабрика.

— Рентабельно! Чье же это детище? Ивана Сидоровича?

— Можно и так сказать. А можно сказать актива, района. Суть одна.

— Новая метла?

— Почему новая? Это жизнь его каждый год новым делает. — Семен Кудь покрепче подтянул к себе коляску, словно та норовила вырваться из его рук и понестись по трассе своим ходом. — Мы, если помнишь, в бесперспективных ходили, земля скупая, песок, глина, овраги, опять же город наступает, давай ему участки под новостройку, филиалы. Осмотрелись в областном масштабе, поняли себя как перспективный промышленный район. Вот и получилась такая новая метла.

Эльза Захаровна — дама со спортивной сумкой — устроилась впереди, у самой кабины водителя, так, чтобы никто не торчал перед глазами; безотчетно отвечала на приветствия односельчан, так же безучастно отметила появление соседа своего Семена Терентьевича Кудя. И только лицо парня, сидевшего рядом с Никитой Бережным, все время оставалось перед глазами, хотя не оглядывалась и старалась не смотреть

на него. Эльза Захаровна приметила этого молодого человека еще у кассы автовокзала, сперва подумала, что обозналась, потом охватило беспокойство, уверяла себя — беспричинное.

Первый муж Эльзы Захаровны был человек душевный, уступчивый, любитель песни и музыки; стихов знал превеликое множество, наизусть читал из Есенина и Со-сюры, Тычину боготворил, именуя его первоапостолом новой украинской поэзии. Годы счастливого супружества промелькнули единым днем; жили, правда, небогато, особого достатка не было, но вспомнить есть о чем. Дочка от него, Ларочка, вся в отца, той же беспечности, восторженности, стихами голова забита.

Черт несет эту автоколымагу, водителя муха укусила, еще развалится на повороте; надо было скоростной дожидаться с откидными креслами; Эльза Захаровна не любит в своей машине ездить в город за покупками — мотаешься по магазинам, перезваниваешься с людьми, а машину бросать? В толчее? Супруг ее, Пахом Пахомыч, натура широкая, ему машина, как перчатки, надел, снял, бросил — не из тех, кто полжизни под легковушкой на брюхе валяется, с тряпочкой обхаживает, секреты, гудочки прилаживает. Подвезла, привезла, будь здорова, дела ждут, дел невпроворот. Знает дело, любит дело — деловой, что говорить.

Что там дома?

Налетела буря, повалила дубы, кресты с церкви посносила. Что дома?

Ларочка — девчонка-огонь, дождь, град, гром — ее стихия; молния бьет — она песни поет: грянет буря!.. Взрослый ребенок, невеста с куклами, вся забота ее — на велик, да так, чтобы в ушах свистело.

Миновали мост через Глухой Яр, кто-то воскликнул:

— Затопило!

Эльза Захаровна очнулась, голубой день, солнце к закату, бурю пронесло, деревья, жилье, антенны на месте.

Затопило!

Сквозь листву притихшей рощи просвечивал холодным блеском залитый ливнем дол. На обочине шоссе кренилась машина ГАИ, инспектор предупреждал водителей, чтобы сбавили ход; автобус медленно прополз между автокраном и катушкой с новеньким, золотистым проводом.

В стороне, за кемпингом, толпились люди, но Эльза Захаровна не придала этому значения, мало ли почему люди толпятся, может, копчушку привезли. Автобус, набирая ход, покатился вдоль Глухого Яра, над крутым склоном, где когда-то до самого дна лепились хутора — в липкой глине, дерьме — она так и сказала себе грубо, безжалостно, вспоминая свое детство. Жестокая, заскорузлая сторона! Осенней и весенней распутицей, в летние дожди и зимний гололед из яра не выбраться — на четвереньках ползли, недаром сельчане прозвали их раками.

Как вырвалась она из этого проклятого яра? Еще тогда, девчонкой, соплячкой, знала, что вырвется, во что бы то ни стало, цепляться руками, зубами, жизнь положить, но вырваться — к людям, в чистый, светлый мир, вздохнуть легко, жадной девичьей грудью…

Она уходила из яра, собирала цветы, плела веночки — господи, какое это было счастье, веночек на голове!

В дальнем углу, прельщенные великолепными (велико-лепными) глинами — желтой, красной, белой — селились гончары. И это было такой радостью — смотреть на сотворение лепного чуда. Но вскоре гончарное дело заглохло, задавленное фабричным производством, гончары разбрелись; перед самой войной появился новый, угрюмый люд, неизвестно чем промышлявший, о Глухом Яре пошла худая слава; потом всех смыло временем, в опустевшем овраге открыли целебный источник — говорят, будут строить курорт…