Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Бордов Игорь

«Нет силы у меня себе помочь – опору у меня совсем отняли» (Иов 6:13, Современный перевод).

Я прибыл на врачебную конференцию в Т-ю ЦРБ. Скромно уселся среди прочих докторов. После лекции заместителя главного врача по экспертизе, то ли Лебедевой, то ли Соколовой, на тему эндокринологии (она только что прошла курс усовершенствования и торопилась объяснить коллегам все тайны и глубины сей дивной медицинской науки), последовало обсуждение рабочих моментов. Одна из докторов встала и громко объявила о безобразии, творящемся в Просцово: тамошний новый молодой доктор направил в интернат (не помню дословно, как именовалось учреждение) мужчину, наполненного и кишащего сыпными вшами! После этого чрезвычайно-серьёзного заявления более

половины присутствовавших (а их было не меньше 20) повернули головы в мою сторону и все, как один, мне показалось, посмотрели строго. Была выдержана солидная пауза, во время которой я склонил голову, как бы делая вид, что это не про меня. Отвлеклись. На другие моменты. Я поднял взгляд, но очень осторожно. Мне казалось, происходящее было даже страшнее, чем наказание за халатность в связи с неправильным ведением пациентки с инфарктом.

Когда конференция закончилась, я смешался с толпой и выскользнул на отчуждённый т-ский воздух, презрительно пренебрегаемый всею врачебной цээрбэшной братией. С толикой облегчения, но и с неподъёмным грузом малозаслуженного унижения. До автобуса было часа 2. Я заглянул в аптеку, поинтересовался наличием необходимых мне лекарств. Узнав, кто я, фармацевт оживлённо и с участием протянула мне листок для образца моей подписи и печати. В свою очередь я попросил инструкцию к препарату, наличествующему в Просцовской больнице, но совершенно мне незнакомому (скорее всего, я просто не нашёл время испросить её у Альбины Александровны); оказалось, это был аналог адельфана, и я был потрясён, как много у этого препарата побочных эффектов.

Я медленно шёл по Т…, рассматривая его маловдохновляющую архитектуру и незатейливые, скучноватые пейзажи. Возможно, если бы меня так не унизили в этой надменной ЦРБ, ну или, хотя бы, унизив, после слегка ободрили, т-кие пейзажи не казались бы такими мрачными. Я зашёл в кафе, взял кофе и бутерброды; долго сидел там. Публика на улицах и в кафе была редкая, пасмурная и как бы от всего отрешённая. Это были 90-е. Кажется, именно тогда, в кафе, на меня накатило этакое тягостное, холодное чувство, как бы квинтэссенция всех тревог и потрясений последних дней, как бы ощущение уверенного давления равнодушия, неумолимой и непробиваемой чёрствости мира. Мне казалось, что даже я и Алина, наша любовь, – мы немы и бессильны перед этим давлением равнодушного мира.

В автобусе ко мне подсела Альбина Николаевна (в Просцово, кажется, почти половину женского населения почему-то звали Альбинами), радушная работница просцовской больничной кухни, с виду очень добрый и простой человек. Простоты и доброты ей добавлял тик: она часто подёргивала головой влево, сопровождая это всхлипыванием, но всхлипыванием добрым и простым. Мне было почти приятно её соседство, по крайней мере, в ракурсе контраста с воспоминанием о цээрбэшных снобах. Мы как-то на всю дорогу растянули разговор о приобретённой ею в Т… палке колбасы-салями, очень ею, Альбиною Николаевною, ценимой.

В амбулатории меня ожидал «пропись-день». Я захватил из дома гитару, надеясь потешить милых сотрудников амбулатории своим бардово-цоево-битловским искусством. Но здесь меня тоже ждало разочарование. Народ предпочитал после четвёртой стопки местного самогону (страшно-неприятный на вкус напиток) не слушать мои мелодичные басаевско-окуджавские завывания, а сплясать залихватски что-то вроде популярного на тот момент танца под броским названием «А два кусочика колбаски». Нина Ивановна разошлась. После шестой стопки (к тому моменту самогон кончился и пришлось «поскрести по сусекам», в смысле отлить из казённых бутылей казённого же спирту) она взгромоздилась всей своей 55-летней концентрированной задорной тяжестью мне на колени. Я был улыбчив, но рук, протянутых к полу, предпочитал не поднимать. К счастью, в своём залихватском, отчаянном веселье, Нина Ивановна не была настойчива. Мелодия «Чашки кофею» выбросила её с моих коленей с той же скоростью, с какой мелодия «Кусочиков»

забросила. И это было, в целом, приятно; довольно весело, по крайней мере.

Никто особо не интересовался ни моей ночной историей, ни моим путешествием в Т… (видимо, всё это считалось мелочами), да и я не особо торопился поделиться своей болью. Разговор во время вступительных тостов шёл о моих предшественниках: это была относительно молодая супружеская пара, проработавшая здесь около года и научившая амбулаторию готовить «бишбармак», – именно этим блюдом мы закусывали тогда тот страшный самогон; бишбармак этот представлял собой не менее грустную на вкус штуковину – этакое варёное оливье, завернутое в баранью брюшину.

К концу недели, мне показалось, я немножко вошёл в ритм работы. Персонал больницы был где-то послушен, где-то просто ровен. Пациенты, как в стационаре, так и на дому, в целом были радушны, иногда даже игривы. Одна дама, лет 60-ти, из третьей палаты, однажды заявила мне при соседках, эдак почти нараспев: «Игорь Петрович, когда вы кладёте мою руку к себе на коленку, чтобы померить моё давление, моё сердце начинает ломить сильнее обычного». Я был смущён. Были, однако, и другие «кадры». Кажется в пятницу, минуя амбулаторию, заявился пациент с неординарной внешностью (чем-то похожий на актёра, игравшего Ляписа Трубецкого в «12 стульев»), но весь в одышке и отёках, с отвислой отёчной же губой и тяжёлым взглядом на амимичном лице. Всверлившись в меня этим своим тяжёлым взглядом, он, сквозь одышку, звучным басом прогремел: «Я Батонов из Солдатово!» И к этому, очевидно, ничего не следовало добавлять. Я даже не стал особо собирать анамнеза. Диагноз был налицо.

В субботу приехала Алина. Сказала, постарается к следующей неделе перенести кое-какие дежурства в травмпункте и что-то скорректировать в графике ординатуры, чтобы чаще бывать у меня. Мы продолжили благоустраиваться, на сей раз при свете дня. В воскресенье приехали Вадим с папой. Привезли что-то из бытовых приборов, и папа должен был остаться на пару дней. Было неуютно. Нас с Алиной их стук выкинул из постели, и мы были в смущении. Вадим с папой, кажется, тоже. Алина планировала уехать на вечернем автобусе, но решили, что она вернётся вместе с Вадимом на машине. Они отправились почти сразу. Почему-то после той поездки они были на дистации с Вадимом. Характеры у них, конечно, очень разные.

Глава 6. Новое жильё.

«Старик сказал ему: будь спокоен! Весь недостаток твой на мне; только не ночуй на улице. И ввел его в дом свой» (Судей 19:20,21, Перевод Макария).

В понедельник меня вызвала на дом Серафима Ефимовна Пугачёва (никогда не мог с ходу быстро выговорить ее имя-отчество: фим-фим). Фельдшер на пенсии. Женщина лет 70, с одутловатым серьёзным, основательным лицом и обстоятельной, неторопливо-отчётливой манерой общения. Выяснилось, что повод к вызову на сей раз состоял не в состоянии здоровья Серафимы Ефимовны, а в её искренней заботе о новом молодом докторе.

«Сразу к делу», – сказала она, усаживая меня подле себя у кровати. – «Вы заметили, у меня есть приделок. Он пустует. Я знаю, что вас поселили в невозможных условиях. Вы можете жить в моём приделке. Там есть печка-шведка, тепло».

Я сердечно поблагодарил, но выразил сомнение, что смогу оплатить это жильё.

Серафима Ефимовна объяснила, что мне не нужно будет ничего платить. Достаточно сходить в поссовет (так просцовцы называли Администрацию) и изъявить свою готовность на съем этой площади вместо того, что мне вначале предложили. А уж поссовет проплатит Серафиме Ефимовне, что ей причитается. Также и дрова поссовет мне обязан предоставить. Было также упомянуто, что во всей этой авантюре была замешана активная до сердобольности Валаамова Юлия Фёдоровна (чей телефон, как видно, неизбежно служил на благо всему Просцову). После упоминания имени Валаамовой я понял, что здесь всё серьёзно и максимально (по просцовским масштабам) надёжно.