Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе
Шрифт:
— Я сам видел.
— Каким ветром вас туда занесло? — цедил слова Пашков.
— Неважно… Не имеет значения. Я был на почтамте и все видел своими глазами. Все, все. — Сжав кулаки, Сторожев ударил себя по глазам. — Красный снег… Малиновые пузыри в черной воде… Видел. — И бессильно упал на стул.
— Прекратить истерику!
— Но это не все! — Сторожев, казалось, не слушал его. — Я был еще и на Миллионной, где Юний Сергеевич Волков собственноручно командовал расправой. Там я видел, как добивали из револьвера раненых, которым недоставало сил уползти… Это было ужасно. —
— Жертв много? — деловито осведомился Пашков.
— Сотни! Сотни кровавых тел.
— Успокойтесь, — губернатор вновь налил Сторожеву воды. — У страха глаза велики.
— Ах, дело не в этом, — обреченно махнул рукой Сергей Макарович. — Умоляю вас, ваше превосходительство, следует немедленно вмешаться и прекратить это беспощадное избиение. Убитых уже не воскресить, но можно спасти раненых, предотвратить, наконец, новые убийства.
Губернатор пожал плечами. Говорить с Сергеем Макаровичем было бесполезно. Он не слушал его.
Пугающе-отчетливо прозвенела телефонная трель.
Сторожев вздрогнул и поднял голову. Но губернатор не шевельнулся. С плотно сжатыми зубами, неподвижный, как изваяние, он простоял все то время, что звонил телефон. Сигнал оборвался на самой высокой ноте и угас. Но отзвук его еще долго плавал под многометровыми сводами ливонского замка.
— Ступайте, Сергей Макарович, — нарушил наконец тишину Пашков. — Вам необходимо успокоиться и прийти в себя. Ступайте с богом, голубчик.
— Вот как? — Сторожев поднял голову на стоящего все еще за столом губернатора и зажмурил левый глаз. Щека продолжала подергиваться. — Значит, все идет как следует, ваше превосходительство, как тому и быть надлежит? По плану?
— Не говорите глупостей, Серж, — с неожиданной мягкостью произнес Пашков. — Чтобы потом самому не было стыдно.
— Тогда отчего же вы не отдадите приказ? — с невыразимой тоской вымолвил Сторожев. — Сделайте это.
— Что же я могу сделать теперь? — Пашков развел руками. — Поздно что-либо делать. Все кончено.
— Как это поздно, когда продолжают уничтожать людей?
— Ничего такого не происходит, Серж, — Михаил Алексеевич ласково закивал. — Сейчас в вас говорит расстроенное воображение. А люди… — Он замолк на минуту. — Что ж, они сами виноваты, что не вняли голосу разума. Я не властен был предотвратить все это. Вы же знаете! Так будем же и впредь выполнять свой долг, Серж, что кому назначено.
— Долг? Это вы называете долгом?! — Сторожев указал на окно. Белый шелк занавесок пронизывали последние темно-вишневые лучи провалившегося в Задвинье солнца.
— Мы должны любой ценой поддерживать порядок в этом городе во избежание куда более многочисленных жертв, — вымученно произнес Пашков. — Вы не знаете этот город так, как я его знаю. Он стоит на крови и ежечасно требует жертв. Будем же молить господа-вседержителя, чтобы откупиться малою толикой… А сейчас оставьте меня. Мне тоже надобно побыть одному.
— Хорошо, Михаил Алексеевич,
— Что-с? — Пашков сразу не нашелся что сказать. Когда Сергей Макарович уже раздвигал тяжелые занавески у дверей, крикнул ему в спину: — Письменное прошение извольте подать в губернское правление! — И отер кулаком злую, мутную старческую слезу.
Вторично зазвенели никелированные колокольчики на телефонном аппарате. Губернатор вздрогнул, поморщился, как от зубной боли, и медленно отступил в дальний конец комнаты. Там и остался он до позднего вечера. Не зажигая света, одиноко сидел в углу, следя за тем, как меркнут окна, и сосал мятные лепешки. В сумерках кабинет показался ему похожим на каюту затонувшего корабля. Было тихо и недвижимо. Не предвиделось никаких перемен. Только когда медные молоточки начинали требовательно колотить по чашечкам, зеркально поблескивающим в синем сумраке, он затаивался и с бьющимся сердцем пережидал короткую пугающую тревогу.
Он не желал объяснений, не хотел никаких подробностей, цифр. Но больше всего на свете его пугал предстоящий разговор с Волковым. Он понимал, что прятаться бесполезно и полковник найдет его, куда бы он ни скрылся: на земле, под землей, в преисподней. Отчаявшись дозвониться, отыщет в личных апартаментах, на приморской вилле или, всего скорее, здесь, в кабинете, куда непременно придет. Что ж, пусть будет так. По крайней мере, Михаил Алексеевич и пальцем не пошевелит, чтобы ускорить эту встречу…
Прибалтика по числу стачек и демонстраций, которые нередко заканчивались столкновениями с полицией, выходила на первое место в охваченной волнениями империи. В погоне за сенсацией в Ригу, Ревель и Гельсингфорс потянулись ловцы новостей. Влиятельные европейские газеты все чаще помещали корреспонденции, живописавшие щекочущие нервы подробности о дерзких налетах боевиков на банки и оружейные склады.
Ленин, особенно пристально следивший за развитием событий в Северо-Западном крае, поручил Бонч-Бруевичу составить подробный отчет о положении в Риге, которая, по сведениям латышских товарищей, собиралась ответить на расстрел Девятого января массовой забастовкой.
С документами на чужое имя и явкой, полученной у латышских эмигрантов в Берлине, Владимир Дмитриевич спешно выехал в Россию. Пульмановский вагон, где он занял место, гудел, как растревоженный улей. В купе и в проходе люди откровенно обсуждали жуткие подробности петербургской расправы. Лишь несколько господ в вицмундирах не принимали участия в общем разговоре. Ерзали на штофных диванах, покашливали в кулак или вдруг с внезапно пробудившимся интересом приникали к оконному стеклу, за которым проносились заснеженные равнины Польши.