Послание из пустыни

Тунстрём Ёран

— Поступайте сообразно вашим желаниям. Скоро вам придется сидеть взаперти в куда более тесных пределах.

Мне горько было слышать этот приговор. Мы направлялись в самый священный монастырь, где из нас должны были сотворить аскетичных монахов, которым нет дела до интриг и скандалов Иерусалимского храма.

Прав ли я, что продолжаю стремиться туда?

Как подействует на тамошних обитателей наше прибытие? Скорее всего, в монастыре начнутся раздоры, образуются противоборствующие лагери, трудно будет сосредоточиваться на святых предметах.

Неужели на всей

земле нет места, где обходятся без привычных человеческих раздоров?

Я сидел под деревом на рыночной площади и глазел на людей. Желание посмотреть дворец, в котором жила Клеопатра и о котором мне прожужжал уши Бен-Юссеф, исчезло. Желание сходить к источнику и напиться из него тоже исчезло. А ведь я обещал Бен-Юссефу это сделать.

— Там самая вкусная вода во всем нашем краю. Выпей черпачок и вспомни старого разбойника, — напутствовал он меня.

Кумран! В жизни не видал ничего красивее! — подумал я, когда мы ввечеру забрались на гору и подошли к раскинувшейся по-над морем обители. По ее белокаменным стенам ласково скользили лучи заходящего солнца. Монастырь был большой — целый город посреди окружающего бесплодия, — и теперь мне предстояло сделать его своим домом. Из-за кровель выглядывало несколько высоких деревьев. Щебетали птицы, долетал слабый запах смолы, я как будто даже слышал журчание воды.

Разве мог сравниться с этой чистотой Храм в Иерусалиме? Конечно, он был выше, имел большее влияние, и все же… в голове пташкой промелькнула наивно-богохульная мысль: тот Храм запятнан служителями.

Я стоял перед воротами, поглаживая белый известняк стены, и вот врата раскрылись: мне никогда не забыть той первой прогулки в тишине, прохладе, покое. Улицы, которые мы миновали одну за другой, были безлюдны, однако из темных комнат доносились шорохи, там кто-то двигался при свечах. Мы свернули за угол — и были ошеломлены новым впечатлением: белые стены пламенели от многочисленных пеларгоний, рододендронов, гибискусов. Сладостно благоухающие садики, огороды с более терпкими запахами… Часовенки! Скамейки под сенью кипарисов — сидевший там человек и не подумал оторвать голову от книги. Базарчики, голубятня, водоем.

Даже контрфорсы, на которые опирались арки у нас над головой, были произведением искусства. Все тут было подчинено чистоте помыслов и сосредоточенности, каждый камень вмурован на положенное место, дабы создавать ощущение безмятежности. Каждая мысль, проследив за их рядами, должна была вознестись прямехонько к Богу. Во всяком случае, со мной было именно так (да простится мне подобная дерзость).

Мир за воротами для меня умер, я хотел обратиться в мысль.

Сию же минуту.

* * *

Тем не менее я продолжал телесное существование в вещественном мире. Как продолжал его хромой и кривой монастырский повар, ставший моим первым собеседником послё того, как я помылся и надел выданное мне чистое платье, в котором полагалось забыть прошлое и стать новым человеком.

Повар сидел в кухне, навалившись на стол своими толстыми руками, тогда как новиции драили пол,

оттирали золой котлы и разводили огонь перед вечерней трапезой. В помещении царила приятная прохлада. И вдруг повар обратился ко мне:

— Раньше тебя что-то не было видно, парень!

— Я только прибыл.

— Ну-ну, — молитвенно сложив руки, протянул он. — Посмотрим, надолго ли ты у нас задержишься.

Я обомлел от изумления:

— Навсегда!

— Поначалу все так говорят. Да ведь тутошняя жизнь не сахар. — Он покосился левым глазом на просторную трапезную, куда нас, новициев, пока не допускали. — Ну-ка прислушайся, — велел он. Я навострил уши и услыхал вдали знакомый голос. Иоанн! Неужто и он здесь? Неужто он перебрался из родительского дома именно сюда?

Если честно, я не столько удивился, сколько испугался.

— И кто ж это читает? — осведомился я.

— Иоанн из Тивериады. Не знаешь? Он у нас самый уважаемый. Настоящий Мессия!

Старик с ухмылкой наклонился поближе ко мне:

— Не за горами день, когда Иоанн возглавит обитель.

— И давно он здесь?

— Всего три года. Просто для некоторых и это срок. А ты, оказывается, его не знаешь. Он рано потерял родителей. Слышал бы ты, как он клеймит здешних нечестивцев.

— Нечестивцы?.. Здесь?!

Старик хихикнул и, заколыхавшись всем телом, расплылся в беззубой улыбке. Потом снова зашептал, уже со страхом — прямо-таки с ужасом — в глазах:

— Да я и сам нечестивец. Спасибо, хоть не выкидывают на улицу. Я одержим бесом.

Он ткнул себя в грудь:

— В меня вселился Мастема. У него на руках по восемь пальцев. И смердит от него несусветно. И он гоняет меня ночами к морю…

— Зачем?

— Кончай тарабарить, старик, — повернулся к нам от плиты новиций. Он улыбнулся мне и, не выпуская из рук начищенный до блеска бронзовый котел, продолжил: — Наш повар заводит эти разговоры с каждым новым человеком. Ему, вишь ли, охота поплакаться.

— Ну и пусть, — сказал я. — Зачем он тебя гоняет к морю?

— Он меня преследует. Говорит, я должен, должен, должен…

Старик еще несколько раз повторил это слово и опять содрогнулся.

— Спасибо, не выкидывают из монастыря. По восемь пальцев…

— Ты несешь этот крест за других, приятель, — сказал я.

— Не мели чепухи. Я дурной человек. Дурной, дурной, дурной…

— Может, никакого Мастемы и нет. А может, без сынов тьмы не было бы света. И еще: разве бывают совсем безгрешные?

Старик поднялся из-за стола, взгляд его пылал гневом.

— Ты злословишь, парень. Хулишь святых из наших келий.

И он был прав! Проведя в монастыре всего несколько часов, я уже громогласно подвергал сомнению всех и вся — даже беспорочность и единство, в которые сам искренне верил. А жертва бесов защищала передо мной свою одержимость.

— Не иначе как эти святые приходят к тебе выспрашивать про Мастему?

Он кивнул.

— Хотят убедиться, что Мастема еще сидит в тебе? Ведь что будет, если он выпустит тебя из своих когтей и вселится в кого-нибудь другого?.. А он и впрямь существует?