Посланник
Шрифт:
Взметнулись нунчаки: правый сбил на лету выплюнутый зеркалом острый, зазубренный кусок стекла, левый врезался в зеркало, еще до удара зазмеившееея трещинами. Звон, грохот, стон… стон! Осколки стекла, кривые, как ятаганы, посыпались на пол, крепления зеркала вылетели из гнезд, рама треснула и разлетелась в щепы!
Обессиленный, чувствуя, как по телу бегут струйки пота, Такэда стоял над кучей стекла и разбитых деревянных планок и… в голове вертелось только одно слово: «Нашли!..»
Но как, почему, с чьей подачи? Или он прав — психоразведка? Подстраховочная кампания СС? Скорее
— Набил тут стекла, — сказал с осуждением Такэда и сам же себе ответил:
— Гомон кудасай.[10]
В дверь позвонили. Тоява оценивающе глянул на нунчаки, кивнул, успокаиваясь. Внедрения готовятся заранее, вряд ли два спланированы сразу одно за другим.
За дверью стоял Сухов с заклеенной пластырем физиономией.
— Ты что, тренировался? — поинтересовался танцор, глядя на то, что минуту назад было зеркалом. Взгляд Никиты скользнул по нунчакам, потом по лицу хозяина. — Что случилось, Оямович? У тебя вид, будто ты ждал налоговую инспекцию.
— Собираюсь на работу, — буркнул Такэда, отступив в прихожую. То, что произошло, называлось внедрением, но Сухову знать это пока не нужно. Если СС вцепилась, уйти от следующего «появления души» у мертвых предметов будет труднее. Как правило, никто не ждет никаких каверз от знакомых с детства вещей…
— Не обращай внимания, — добавил Толя. — Я случайно зацепил нунчаками зеркало. Сейчас умоюсь, и ты отвезешь меня в институт.
— Отвезу… а откуда ты знаешь, что я на машине?
— Бензином воняешь.
Такэда ушел умываться, а Никита, сказав ему в спину: «Да?» — прошел в комнату с компьютером, разглядывая груду зеркального стекла на полу. Один из осколков мерцал голубовато-льдистым светом и выглядел угрожающе живым, но, пока танцор протирал глаза, свет исчез, осколок выпал из общей кучи и рассыпался в пыль.
«Показалось», — подумал Никита, озираясь.
Гостиная Такэды недвусмысленно говорила о национальности владельца квартиры: циновки-татами на полу; холодное оружие вместо традиционных кукол на всех полках, шкафах, телевизоре, компьютере, на столе и на стенах; эстампы с видами Фудзи и поединками самураев; цветы вдоль стен в специальных длинных ящичках. И множество книжных полок, повешенных на стенах таким образом, чтобы создавались традиционные японские токонома — ниши, в которых также лежали ножи, этикеты и кинжалы. В глубине одной из ниш висел свиток с японскими иероглифами — какэмоно.
Все это Никита знал давно и тем не менее, попадая в дом Такэды, не мог не любоваться его убранством, своеобразной эстетикой и чистотой.
— Я есть хочу, — заявил он подошедшему сзади Толе. — И пить. И музыку послушать, твою любимую — с шумом ветра. У тебя найдется что перекусить?
— Обойдешься. Я всегда считал, что ты не воспитан по формуле: хочу все сразу и сейчас. К тому же я тороплюсь.
— А я нет.
— Надо же! —
Никита внимательно посмотрел на него.
— Да что произошло, Толя? Ты явно не в себе.
— Извини. — Такэда взял себя в руки. — Поехали, по дороге расскажу.
Но в машине он молчал и думал о своем. Сухов не приставал с расспросами, это позволяло заниматься самоанализом и не раздражало. Высаживая Такэду на проспекте Черепанова, танцор сказал с неуверенностью:
— Знаешь, я решил радикально изменить ритм жизни.
Такэда оглянулся через плечо, не спеша захлопывать дверцу, ожидая продолжения.
— Хочу попробовать себя в классическом балете. Как ты думаешь, я смогу там чего-то достичь?
— Сможешь. Только это не есть радикальное изменение жизни. Я тебе советовал, что делать.
— Я сам могу решить, что мне делать, — с прорвавшимся вдруг высокомерием произнес Никита. — И в советах не нуждаюсь. Мне, между прочим, двадцать шесть лет, и ты мне в няньки не годишься.
— Ну-ну, — сказал Такэда, все еще медля. — И куда же ты сейчас направляешься, если не секрет?
— Мой день принадлежит мне. — Сухова несло дальше, хотя едва ли он сам понимал, почему и на кого злится.
Такэда покачал головой, лицо у него погрустнело.
— Твой день послезавтрашний, меченый. И хорошо, если бы ты до него дожил. Как рука? Звезда не беспокоит?
Никита, на которого будто вылили ушат холодной воды, опомнился, глянул на правую руку: коричневый «ожог» в форме пятиконечной звезды переместился уже на предплечье. Вспомнился «удар холодом», которым ответила звезда на прикосновение, душу на мгновение защемил страх.
— Что все-таки это такое? Скажешь ты наконец или нет?
— «Зарытый» в шумах сигнал, — Толя усмехнулся, — говоря научным языком. А вообще — Весть. Когда-нибудь проявится. А может быть, и нет. Терпи. И не показывай ее никому без надобности. Вот еще что. — Такэда поднял руку, предупреждая возражение танцора. — Бери Ксению и уезжай с ней на юг, недели на две, все равно куда. «Печать зла» действует и на нее, пока ты жив. Думаю, за тысячи километров от столицы она потеряет силу. Не могу же я все время подстраховывать обоих сразу. Звони.
Он ушел. А Никита остался сидеть в машине с ощущением, будто ему врезали по больному глазу.
В два часа дня он с недоумением разглядывал повестку в милицию, только что вынутую из почтового ящика. Прочитал еще раз: «В случае неявки взимается штраф в размере двух тысяч рублей». Хмыкнул. Такой суммой можно было бы и пренебречь, но Сухов был законопослушным гражданином своей страны и конфликтовать с властью не хотел.
В два сорок он подкатил в райотдел милиции, осведомился у дежурного, где находится комната под номером одиннадцать, и зашел.
Комната оказалась небольшой, уютной, со стенами, окрашенными голубой масляной краской, по которым были развешаны плакаты с рекламой боевого самбо и фото машин производства АЗЛК. Стол, шесть стульев, сейф и книжный шкаф радовали глаз чистотой и простотой линий. Портрет Феликса Эдмундовича дополнял эстетическое убранство кабинета.