После бури. Книга вторая
Шрифт:
шательства не сочту во оставаться на своем посту и в роли вашего руководителя. Надеюсь на вашу политическую зрелость, на вашу моральную чистоту и на собственную искренность, я думаю, что мы с вами будем и в дальнейшем работать так же добросовестно и с отдачей всех своих физических сил, способностей и знаний по принципу взаимного доверия и уважения. Нашим высоким целям не должны мешать мелкие и даже не очень мелкие ошибки и недоразумения. Мы все должны быть выше этого, и я надеюсь, что этот инцидент уже исчерпан и что каждый из нас сумеет поставить общее дело выше личного и тем более выше собственной обиды!»
Речь произвела, в общем-то, положительное впечатление... Кроме того, на работе Прохин стал как-то спокойнее, стал действительно выше — самостоятельное руководящее положение приподнимало его, и если в речи на профсоюзном
Конечно, не Лазарев, а все-таки.
И дачные посиделки возобновились. Корнилов же стал думать, что, может быть, Прохин теперь не допустит никакого разбирательства «дела» «Вегменский — Бондарин» и не будет никакой комиссии по этому «делу». Зачем? Зачем товарищу Прохину допускать две крупные бестактности подряд? Достаточно и одной! Неужели он не сможет повлиять на товарища Сурикова? Вот-вот начнется очередная партчистка ячейки Крайплана, зачем перед чисткой Прохину еще одна неприятность? Конечно, чистят партийцев, главным образом, с правой стороны, за связи с нэпманами и с оппозицией, за притупление бдительности и засорение аппарата «бывшими», за аморальные поступки, а за то, что бывший чекист ударил по мозгам некоторым «бывшим», какой суд? Какая чистка? Однако сделали же Прохину серьезное замечание в высших краевых партийных инстанциях, признали же там его ошибку ошибкой политической!
Сделали! Признали!
Так рассуждал Корнилов и в конце концов к неожиданному для самого себя пришел умозаключению: будет хорошо, если Прохина окончательно утвердят в должности председателя Крайплана! Он ведь до сих пор был и. о. Хорошо, потому что Прохин так или иначе, а усвоил уроки Лазарева. Он часто на Лазарева ссылался: «Наш Константин Евгеньевич сделал бы нынче вот так!» Казалось, что Константин Евгеньевич теперь Прохину ближе, чем при жизни. Казалось, Прохин достаточно усвоил лазаревское отношение к «бывшим».
И подтвердилось: приказом по Крайисполкому Прохин был утвержден в должности председателя краевой Плановой комиссии. Фактически он был им уже давно, но теперь поступило еще и официальное утверждение.
Да-да, утверждение Прохина было событием особого рода, и, если уж на то пошло, оно имело символический смысл, может быть, и смысл философский — не верилось, не сразу верилось, но факт оставался фактом: Крайплан не только продолжал существовать без Лазарева, но и решил те самые проблемы, которые Лазарев в свое время выдвигал, которые при нем, а иногда еще и теперь так и назывались «лазаревская проблема»... Интересно бы узнать, как теперь они решались-то — по-лазаревски или как-то иначе? По-прохински? Узнать этого нельзя, сравнить нельзя, исчезла точка отсчета, Лазарев исчез...
Исчез и лазаревский энергетический потенциал, прямо-таки невероятный, а в то же время такой природный и естественный...
А ведь человек с такой самообразующейся и в то же время природной энергией имел особое значение для Корнилова как собеседник по проблемам уже не крайплановским: «Есть ли бог?», «Может ли природа быть богом?», «Скоро ли будет конец света?» и «Действительно ли Корнилов Петр Николаевич-Васильевич нынешним своим существованием как бы воплощает конец света?»
А в то же время Корнилов продолжал свободно любоваться прекрасными окрестностями крайплановских дач: да-да, сосны прямые, как стрелы, корабельные сосны, одна к другой, одна как другая, но это ведь не утомительное однообразие, а совершенство природы, повторимое для нее совершенство и потому ее чудо-земля под соснами покрыта мягким темно-коричневым ковром хвои и шишками, крупными, круглыми, с распахнутыми чешуйками; кое-где по этому коричневому густой зелени брусничник и черничник, еще кое-где сизые сфагновые мхи, вдоль же речки Еловки узкие отмели почти что белого песка, лишь кое-где тронутого робкой зеленью упрямых травок, произрастающих на песке без признаков гумуса, а чуть ниже по течению речушки — вот она и Обь. На противоположном берегу и человека-то с трудом, с трудом различишь, так широка, настолько много воды, взмученной белыми мелкими частицами, наверное, известковыми... Река совсем недалеко, километрах в трехстах на юг, явилась от слияния Бии и Катуни, но уже великая и течет, как будто знает куда — на север, к еще большему величию и могуществу, к слиянию с Иртышом. А потом и с Северной Сосьвой и с Щучьей и с другими, настолько северными реками, что и название-то их не сразу вспомнишь... А
Это все было его, Корнилова, природой. Всякая природа, стоило с ней с глазу на глаз пообщаться, становилась ему близкой, чуть ли не собственной. Еще при таком общении, при таком густом сосновом воздухе очень развивалось зрение, все-то становилось Корнилову видимым — и трава, и небо, и вот еще женщины, которые составляли экипаж «камбуза».
Капитана тут, на этом корабле, не было, боцмана не было, форма одежды преимущественно сарафанная, вместо бескозырок пестрые косынки, а иногда и просто так, полное отсутствие головных уборов, обут экипаж бог знает во что — в шлепанцы, в сандалии, иногда опять просто так, то есть никак, босые ноги, но дело свое этот экипаж знал, шуровал в топке обмазанного желтой глиной «камбуза», и тот пыхтел-гудел на все лады.
Вот так: были проблемы развития и реконструкции народного хозяйства Сибири и проблемы культурной революции, а еще был «камбуз» — без этих проблем, но с делом, с делом неукоснительным и к тому же исполняемым точно в положенные сроки. Нарушений дисциплины неписаного, но твердого устава здесь не было, а всякий член экипажа носил звание «жены». Звание и должность тоже никем не утверждались — ни райисполкомом, ни совнархозом. Женщины здесь были разные, одна на другую не похожие, но это звание их уравнивало, они и сами, кажется, не хотели в этом качестве никаких между собой различии, искали же сходства и полного равноправия.
В шесть часов утра очередная дежурная по «камбузу» — а дежурства были установлены строго по расписанию, которое висело здесь же, неподалеку, на доске дачных объявлений — разжигала огонек под двумя конфорками, к семи «камбуз» пыхтел уже основательно, солидно, но недолго, а вот к полудню он возгорался снова — это готовился обед для детского населения крайплановских дач, а заодно и для материнского состава. Но самый устрашающий жар и гул «камбуз» производил в три часа дня, к прибытию из города конных линеек с плановиками — членами президиума, зав. секциями, референтами, специалистами, иными канцеляристами, одним словом, с мужьями, для которых с «камбуза» и выдавались первое, второе и третье блюда, все в достаточном количестве и с надлежащим качеством. Да-да, именно такая происходила ежедневно, кроме выходных, вблизи бревенчатых ворот дачного поселка метаморфоза — плановики мгновенно становились здесь мужьями и отцами. В том, может быть, и состоял смысл существования этих ворот, очень странных, поскольку заборов вокруг не было никаких, а ворота все равно несли свою службу, кто приезжал сюда или кто уезжал отсюда, обязательно через них, и ребятишки крикливой гурьбой встречали здесь своих отцов, редкий кто-нибудь убегал по дороге вперед, чтобы встретить линейки, да и прицепиться на задок, и прокатиться к своему величайшему удовольствию. Но этакое поведение никем не одобрялось, а одобрение или неодобрение, чего бы оно ни касалось, имело в дачном поселке Крайплана весьма существенное значение как для детей, так и для взрослых обоего пола.
Одобрение или неодобрение, даже если оно ни единым словом не высказывалось вслух, имело значение вполне реальное, о нем знали все, а формировалось оно тут же, у «камбуза», в среде его экипажа. Формировалось без протоколов и без директивных указаний, без речей и без прений, без предложений и решений, а как бы совершенно само по себе, по тому, как кто-то на вахте у «камбуза» улыбался, а кто-то в ответ не улыбался; по тому, как и каким тоном кто-то кого-то предупреждал: «Смотрите, смотрите, у вас мясо подгорает!»; по тому, что кто-то к кому-то обращался с просьбой: «Попробуйте, пожалуйста! Как, на ваш вкус, еще посолить или уже достаточно?»; по тому, как кто-то советовал: «Я бы, на вашем месте, и еще добавила лука!»
Все это выражало дух коллективизма, который здесь умели и создавать, и ценить, потому что жизнь научила, годы! Недавние сравнительно годы с ежемесячными «переворотами» власти с эвакуациями, с беженскими поездами, с голодухами, с сыпняком и рюшняком, кое-где и с холерой, с арестами и освобождениями (кто не был тогда освобожден, того здесь, разумеется, не было, быть не могло).
Господи! Да если из тех-то лет на этот «камбуз» поглядеть да на кастрюли с мясом (30 коп. за килограмм) и с картошкой (50 коп. за пуд), с заправкой из муки-крупчатки (1 р. 50 коп.— 2 р. 00 коп. за пуд), с солью (03 коп. за килограмм) — это же сказка! Мечта. В те недавние годы даже оптимисты, тем более оптимистки, о таком и не помышляли, забыли помышлять! Не то чтобы не хватало воображения — времени, сил и здравого смысла тогда не хватало для этого!