После десятого класса
Шрифт:
Но рассуждать и думать хочется, и не только потому, что ночи длинные...
Ракитин спит с самого вечера, пора ему подняться. Он много пьет кипятку, А то хуже: поднимется ночью и дверь спросонья не закроет как следует, землянку выстудит.
А рыжая крыса сидит и смотрит на меня, словно что-то понимает.
11
Здравствуй, угрюмый 1942-й и мой персональный 21 -й год! Победы ты не принесешь, но и хуже быть не может. Поживешь в таких условиях еще столько, и со Вселенной заговоришь на «ты».
Здесь все сложное делалось просто,
Сердце
Каждый прожитый день здесь — геройство,
Каждый камень ко мщенью зовет.
31 декабря на батарею привезли посылки с Большой земли. Досталось по полторы на расчет. К Бекешеву началось паломничество за консультацией.
— Слушай, Палыч, копченой колбаски нам прислали, может, ее как-нибудь приготовить?
Бекешев отмахивался и ворчал:
— Употребляйте как она есть. Не издевайтесь над ней.
Старшина привез винный паек по полной норме, и в посылках было кое-что обнаружено.
На позицию выйдешь — в землянках говор слышен, посылки делят:
— Кому?
— Командиру.
— Кому?
— Андропову.
— Кому?
— Заряжающему. Что, самая малая досталась? Жаль, его подкармливать надо.
Часов в десять ко мне пришли командиры орудий.
— Товарищ командир взвода, как бы там в ноль часов по штуке на ствол фрицев поздравить?
Я и сам думал об этом. Данные для стрельбы подсчитал по школе в деревне Александровке. Наверняка там на Новый год офицеры соберутся. Школа цела, мне разведчики говорили. Но комбат ни в какую. Не положено, говорит, и спрашивать разрешения не буду. Заранее знаю ответ.
Жаль, конечно. И расчеты обиделись. Может, одного там пришибем — и то дело.
Командир батареи с политруком обошли расчеты и всех поздравили с наступающим Новым годом. Потом пригласили командиров взводов, старшину и Веру к себе. Сели за стол, и даже весело стало: есть куда ложку воткнуть. Выпили по одной. Старшина заявил, что старику все простительно, и обнял Веру, а мне видно, как его лапа через ее подмышку к груди ползет. Вера плечами передернула, стряхнула.
Чокнулись. Встретили Новый год. С непривычки здорово в голову ударило. Я на старшину волком стал глядеть, он от Веры отодвинулся. Я встал и, не одеваясь, вышел из землянки.
Ночь морозная, звонкая. На катке бы в такую ночь или на лыжах! Вдруг впереди огонь сверкнул — тяжелый миномет бабахнул. Слева вспышка — дивизионка врезала. На переднем крае пулеметы заголосили. Сзади донесся тяжелый раскат. Ах так? Я подбежал к бывшему своему орудию и сказал дневальному:
Один снаряд, трубка сто тридцать пять,— и з дверь землянки крикнул: — Голубев, я из твоей пушки пальну!
Азимут и угол возвышения я запомнил, установил. Был когда-то неплохим заряжающим. Снаряд как миленький вошел в патронник. Брызнуло оранжевое пламя, зазвенело в ушах.
Пошел обратно и столкнулся с комбатом.
— Кто стрелял?
— Я стрелял по школе в Александровне.
— Предупреждал же,— проворчал комбат и спустился в свою землянку.
Еще по одной налили —
— Что это?
— Четвертое орудие вдарило.
— Прекратить сейчас же! — рассердился комбат, а политрук заметил:
— Ладно уж, пусть. Хоть этим отведут душу. А может, и действительно кого-то и зацепят там.
Снова распахнулась дверь и задребезжали кружки. Второе бахнуло. Дольше всех не стреляло первое: вид-
юз
но, совесть за сожженный в печке порох мучила. Наконец грохнуло и оно.
Запищал зуммер. Командир дивизиона спрашивал, что за стрельба. Комбат ответил, что, идя навстречу пожеланиям трудящихся, разрешил по одному снаряду на ствол. Комдив не ругался, но велел больше не стрелять. Политрук покосился на часы:
— В два ноль-ноль он нам по берлинскому времени ответит. Снарядов у него пока побольше, чем у нас.
Комбат послал меня предупредить расчеты, чтоб не стреляли. Я обошел орудия. Расчеты уже угомонились и укладывались спать. Передний край затих, над ним реже, чем обычно, взлетали ракеты.
Постояв и чуть поколебавшись, я направился к каптерке, где жили старшина, повар и Вера. Возле входа в каптерку в распахнутом полушубке и сдвинутой на затылок шапке стоял старшина. Он попыхивал папиросой, глаза его возбужденно поблескивали в лунном свете.
— Что, комвзвод, тоже пришел поздравить Верочку? Подождать придется, там комбат.
— Да нет, просто позицию осматриваю.
— A-а, а то подожди, он сейчас выйдет, не задержится.
Вскоре комбат вылез из землянки. Он был в меховом жилете и шапке. Сердито посмотрел на нас и спросил с раздражением:
— Чего не спите?
— Так,— безразлично ответил старшина,— разговариваем...
Комбат постоял в раздумье и сказал:
— Вы бы ей выгородку сделали. Что она у вас, как бедная родственница, в углу за плащ-палаткой ютится?
— Сделаем,— равнодушно ответил старшина,— но только забор вору не препятствие.
— Идите отдыхайте,— оборвал разговор комбат и направился к своей землянке.
Старшина не спеша докуривал папиросу. Я нехотя повернул к своей землянке, на ходу размышляя: «Н-да, одна восемнадцатилетняя девчонка и сто два бывалых мужика. Чуть подкормились, подвыпили — и все на нее смотрят. У комбата семья в городе, он к ней иногда ездит, а ведь тоже поперся к Вере заботу проявлять... Старшина смачно кривит губы... Да и я, конечно, тоже хорош!
Вдруг огневой налет? Мы все будем лежать, нацелив задницы в зенит, а Вера будет носиться под обстрелом от одного раненого к другому. Попадемся в лапы врага — нас просто поставят к стенке, а что сделают с ней? По позволь она что-нибудь, остальные сто один бросят в нее прозвище жгучее и липкое, как расплавленный гудрон».
У входа в свою землянку я остановился и окликнул комбата:
— Ее лучше поселить на батарейном командном пункте. Там бодрствуют дежурный радист и дежурный телефонист, у входа — дежурный разведчик. И землянка просторнее.