После дождичка в четверг

Орлов Владимир Викторович

Честно говоря, ему не хотелось увольнять Ливенцова, да и прав он не имел увольнять его, но ситуация того требовала. Ливенцов — а в обиходе просто Леденец — был рабочим арматурного цеха, рабочим неплохим, но и не так, чтобы особенным, Будков знал его смутно, ругаться или, наоборот, скажем, пить в одной компании с ним не случалось. И надо же было этому Леденцу недели две назад в Абакане, в выходной, по незнанию сцепиться из-за какой-то чепухи с самим Петром Георгиевичем, кто из них был неправ, попробуй сейчас разберись, но перепалка зашла далеко, начались оскорбления, и Леденец наговорил Петру Георгиевичу обидные слова. Что с тем было! Назавтра он звонил Будкову, кричал, как только мембрана выдержала: «Я не потерплю, я заслуженный человек… Немедленно гнать со стройки… Что у вас там за бардак…» Будков говорил в трубку: «Разберемся, разберемся», пытался большого человека успокоить, но не тут-то было. Судьба Ливенцова, честно говоря, Будкова

мало волновала, но он не хотел идти против справедливости, с другой стороны, Петр Георгиевич был нужный человек, очень нужный, именно от него зависело сейчас, получит ли поезд деньги на строительство настоящего клуба или их еще придется ждать года два. За деньги эти бились всем поездом уже давно и надеялись получить их вот-вот. Петр Георгиевич был самодур, его на трассе не любили, а уж Будков его просто ненавидел, как когда-то Фролова, и все же с ним приходилось считаться. Будков надеялся, что Петр Георгиевич забудет о воскресном случае, так нет, звонил он дважды, шумел, распалялся, как тетерев на весеннем бою, и очень ясно давал понять, что решение свое о деньгах ставит в прямую зависимость от того, уволят его обидчика или нет.

«Вот черт!» — сердился Будков, из двух зол приходилось выбирать меньшее, интересы сотен людей невольно столкнулись с судьбой четырех — Леденца, его жены и детей. И, помучившись неделю, Будков посчитал, что надо все-таки Леденца уволить, через день-другой он устроится на работу где-нибудь у соседей, в мехколонне или у тоннельщиков, Будков сам позвонит соседям, конечно, придется бросить Леденцу квартиру, но что делать? Заявление Леденец подавать сам отказался, начал куражиться, рассуждения Будкова сочувствия у него не вызывали, а увидев решимость в глазах начальника, Леденец запил, начал прогуливать, а это как раз Будкова устраивало. В том, что местком его поддержит, Будков не сомневался, не было еще случая, чтобы местком оспаривал его решения, хороший состав подобрался; кроме того, Будков знал, что сможет вызвать у слушателей искреннее возмущение Ливенцовым. Если это, конечно, понадобится. Но хотя Будков и обдумал все и решение свое как будто оправдал, суровый приказ сочинить он никак не мог, рука не подымалась; кривясь, он ждал нервного звонка Петра Георгиевича, звонок этот подтолкнул бы его, может быть… А пока он избегал встречаться с женой Ливенцова, не хотел видеть ее заискивающие глаза, да и Лизин взгляд выдержать было нелегко, хотя он объяснял Лизе о клубе, о мечте сотен людей, и она кивала, соглашаясь с ним.

«Да», — вздохнул Будков и достал сигарету.

Вот что шло славно, так это дела со щебеночным заводом. Будков даже и не предполагал, что все кончится так удачно. Когда он узнал, что из Новосибирска едет к ним комиссия, он расстроился и все прикидывал, как ему выкручиваться. Страшного, правда, за ним ничего не было, кодексы он не преступал, никогда бы не пошел на это, но кое-что ради дела нарушил, на кое-что ради дела закрыл глаза, действия его принесли пользу стройке, это уж точно, жаль только, что потом начались на пущенном заводе неполадки, которые в спешке Будков не смог предвидеть. Если бы его действия открылись, конечно, его принялись бы прорабатывать, и это было бы неприятно, хотя Будков и знал, что в конце концов обо всем забыли бы, ведь не ради себя старался он, а ради дела.

Но комиссией оказался добрейший Анатолий Сергеевич, новосибирский Ионыч, у которого ни смелости, ни желания не было искать криминал в действиях строителей, он все в проекте раскапывал недочеты и раскопал-таки… Новыми же идеями Будкова, светлой головой его Анатолий Сергеевич был восхищен и подавлен, и Будкову он, естественно, нравился. «Вот и славно, вот и славно, — повторял про себя Будков, — что так все кончилось, хороший старичок, хороший… Да я ничего плохого не сотворил…» И волнения двух последних недель, всякие догадки, чем обернется приезд комиссии, отчаянные обещания самому себе в двадцатый раз: «Хватит, довольно авантюр, это была последняя, лучше уж не лезть вперед, а делать точно по правилам», все это стало несущественным, пережитым, и снова пришла вера в удачу и счастливую звезду его хлопотливой и нелегкой жизни.

И уж тут Будкову и разговор с Олегом перестал казаться неприятным, он с удовольствием вспоминал, как осадил и сломал этого сейбинского оратора Плахтина, неглупого парня, неглупого, да и что ему тут было волноваться, ведь тот таежный мостик и вправду чепуха по сравнению с щебеночным заводом.

«А Испольнов-то каков! Впрочем, что от него можно было ждать». Но, злясь на Испольнова, Будков понимал, что отплатить за его предательство, хотя какое это предательство — предают друзей, отплатить за его подлость он не сможет. Да и не станет. Было бы паршиво, если бы он в свою очередь сотворил подлость, опустился бы до обид и принялся бы мстить. Пусть Испольнов поскорее убирается из Саян со своей компанией, поскорее, это к лучшему.

И все же Будкову приятно было

вспомнить те знойные дни, когда они с Васькой и Васькиной бригадой вкалывали на Сейбе. Ребята подобрались шальные, мастера, руки что твои слябинги-блюминги, все могут, попросили бы их да к прочему поллитру бы пообещали — парни эти и кижские соборы поставили бы в тайге, а как они мост делали, сколько раз Будков, уловив секунду, смотрел с наслаждением на мелодичную их работу и думал: «Надо же, как здорово, как прекрасно, вот так бы и мне с ними всю жизнь и ни о чем больше не думать, ни о каких планах, ни о каких Фроловых». Будков слушался всех команд, удивлялся Васькиной краткости, умению бурлацкой лямкой тянуть за собой мужиков. Лишь в тихие часы вечерней усталости позволял себе Будков разговаривать с Испольновым на равных, и, может, зря, а может, нет, все как на духу выкладывал Ваське, не умел тогда держать за зубами то, что его волновало. А он жил мостом и тем, ради чего этот мост строился. И сейбинские парни, казалось Будкову, понимали его.

Те месяцы, что Будков начинал быть инженером в Саянах, приглядывался да примеривался, в шкуру итээровскую влезал, повезло ему с начальником — хриплоголосый Фролов принял его к себе в прорабы. Походил Фролов на гоголевского городничего, седые волосы его торчали свинцовым ежиком, воротничок кителя был туговат для шеи, а крючки да пуговицы Фролов не привык расстегивать. Понимал Фролов, что нужно ему отодрать от себя привычки, приобретенные в долгие годы работ с заключенными и оргнаборовцами («какие мы дороги строили»), многое он уже понимал, однако трудно было ему переродиться, и даже на мастеров он рычал, а ведь пытался сдерживать себя.

Поначалу Будков на рожон не лез, просил себя не горячиться, он считал, что после диплома главное для него восстановить уверенность в себе самом. Фролов, конечно, возмущал его, но, несмотря на всю солидность и свирепость, начальник поезда скорее вызывал у Будкова иронию. Будкову казалось, что время Фролова кончилось, что все и всюду — и в Курагине, и в Абакане — видят самодурство Фролова, его полную техническую беспомощность или хотя бы обыкновенную человеческую тупость, а потому вот-вот, ну не сегодня, так завтра, но уж обязательно с позором Фролова выгонят. Но шли дни, недели, месяцы, а Фролова не выгоняли. Его журили часто, иногда взыскания объявляли, а иногда и благодарностями в приказе обласкивали, потом снова журили, но гнать не гнали.

И когда перестал Будков чувствовать себя несмышленым практикантом, узнал на своей горбине, что к чему, а Фролов все был над ним, все командовал им, все мешал ему и другим мешал, это начало раздражать Будкова всерьез. И дело было не только в том, что Фролов позволял себе кричать на него, оскорблять его, — в конце концов, Будков мог бы и стерпеть это. Дело было в том, что уже с войны жизнь приучила его работать в полную силу, не умел он иначе, сачковать ему было противно, а распоряжения начальника поезда заставляли его разводить руками. Фролов устарел, отстал от времени, баней бы ему заведовать в Абакане, пар поддерживать да следить, чтобы пиво в буфете не разбавляли, а он пытался в Саянах тянуть такую махину.

Будков привык трезво смотреть на людей и свои возможности оценивал трезво и справедливо, понимал в спокойных рассуждениях, что, будь он начальником поезда, он принес бы пользы во много раз больше, чем Фролов. Он ощущал себя лейтенантом, который попал под команду тупого и грубого майора, но лучше его знал, как можно распорядиться батальоном. И он не хотел слушаться тупого майора.

И вовсе не из-за стремления к карьере. Просто еще в холодном и гудящем цехе авиационного, в натянутую струной пору своей первой зрелости, он старался не увиливать ни от одного крошечного дела, знал, ради чего он, тринадцатилетний пацан, пришел на завод, подставлял мужским заботам худенькую спину и выдерживал такие тяжести, какие и машине не под силу. С тех пор он и положил себе за правило: «Если не ты, то кто же?» — и брался за дела, от которых отказывались его приятели, прекрасно понимая, что ждет его впереди. Кроме всего прочего, он в пору раздумий и споров шуметь на трибунах не шумел, но переваривал все всерьез, тяжело, про себя и дал клятву, ну, не клятву, а обещание — и впредь не шуметь, а делать, делать то, ради чего история взорвалась революцией, быть ее практиком, быть ее ассенизатором и чернорабочим. Впрочем, последнее говорилось себе ради красного словца, чернорабочим Будков побыл, а когда он поглядывал на своих однокурсников, малолеток лишь гаревой запах войны испытавших, он иногда подумывал о несправедливости времени, уравнивающего несоизмеримое, и о том, что он, пожалуй, имеет больше прав на житейское и служебное благополучие, чем они. Но мысли эти Будков потом гнал и все подставлял свои плечи пудовым общественным тяготам, презирал убеждение многих своих товарищей: «Активистом быть не модно» — и был готов взвалить на себя обязанности потруднее, если бы понадобилось. Он и в Саяны распределился без особых раздумий и не из-за видений грядущих удач.