После инфаркта
Шрифт:
Смирнов догадывался - не хотел, но все равно догадывался: его болезнь - это болезнь страны. Болезнь называлась социальной, ежели уточнять социалистической: рецидив социализма. Ничто так не учит воровать, как социализм. После социализма это уже все умеют - лгать и воровать. Без этого уже не могут, хотя и лгут и воруют в соответствии со своими "новыми" убеждениями: кто строго по-коммунистически, кто по-демократически, кто по-эндээровски, кто беспартийно, то есть профессионально. Если в недавнем прошлом источник воровства был общим - эксплуатация трудящихся (в том числе и самих себя), то нынче всемогущей стала взятка,
Смирнов болел неумением обманывать - вроде как порок смешной и глупый у него был. И чувствовал себя до того непутевым, дальше некуда... Его обманывали - так и надо, - вот логика.
А вот ужасом для него было пережить жену. Ну если он ее вдруг переживет? На несколько лет? И несколько лет на эти темы ему слова сказать будет некому?! Несколько лет один, при том, что он и кашу-то сварить не умеет! Страх! Нынче уровень жизни понизился во много раз по сравнению с доперестроечным. Сегодняшняя пенсия - пять-шесть доперестроечных рублей. А ну-ка проживи! Один! Без жены! Сумей! Попробуй! И не подохни... И тут же чеченская война. Потом призвал президент в премьеры мальчика, тот ухом не повел, куда как бодро взялся за дело. С азартом. Результат: катастрофа 17 августа.
Кроме всего прочего, президент не знает: а кто другой? Может быть, Зюганов? Ничего, кроме банальных слов... Ничего! И как низко, как отвратительно, по-базарному Зюганов критикует! А ведь это он, именно он проиграл Ельцину выборы. Проиграл - сиди и помалкивай, так нет же: теперь он первый критик президента. Заболел президент - прекрасно: пусть уходит! Сегодня же подает заявление! Принял на работу не того человека - пусть сам и уходит. Таким образом, Зюганов, проиграв на выборах, наверстывает в склоках и дрязгах, в чем, в чем, а в этом он надеется своего соперника опередить.
Он нынче едва ли не главная лидирующая фигура - нет, несомненно, самая главная во всех государственных склоках и разборках, которые в свою очередь являются важнейшим занятием государства, его мужей.
Смирнов был убежден: власть делает из человека подобие человека и он начинает дышать властью, а не воздухом.
Много для этого не надо: чтобы была некоторая фантазия, а совесть отсутствовала бы, и вот вам двенадцать чемоданов Руцкого с компроматом. Ни из одного чемодана не представлено ни одного документа. А никто и не спрашивает. Наоборот. Руцкой избран губернатором и с теми же чемоданами ведет дела области.
Если бы Смирнов ударился во власть, это было бы для него равносильно тому, что из него сварили суп. Плохой. Ничего нелепее быть не может...
Смирнов не мог понять: как так, почему наш президент не подсчитает и не возьмет на себя лично хотя бы один процент тех бед, которые свалились на страну? Сорок три миллиона человек находятся ниже черты бедности; один процент от этой цифры - четыреста тридцать тысяч. Вполне достаточно, чтобы ужаснуться, сказать вслух: "Больше не буду!" Нет! Ни слова! За прошлый, девяносто восьмой год в стране двадцать семь тысяч человек, читал Смирнов, покончили с собой. Один процент - двести семьдесят человек. А это - как?
Президент наращивает правоохранительные учреждения, всяческие службы безопасности - это чуть ли не самое
И при всем при том Смирнов не хотел бы быть ни немцем, ни американцем - только русским. Только им. Особенно после того, как Галактика представилась ему во всей своей красоте и мощи.
Во сне?
Ну и что, это даже логичнее.
Итак, русский человек удостоен видом Галактики. Но все-таки почему русский? Потому только, что Смирнов никем другим - ни американцем, ни французом, никем-никем другим - и представить себя не мог. Не мог и не хотел. Не дано Смирнову было сообразить, как это, положим, так: у Пушкина, Достоевского, у Толстого - один родной язык, а у него, у Смирнова, родной же, но другой?
Собственно говоря, думал Смирнов, жизнь состоит из двух количественно неравных частей: из жизни как таковой и из ее изображения. Что касается части первой, так его страна была нынче где-то на задворках, но вот часть вторая... Смирнов не раз встречал иностранцев, мужчин и женщин, которые, прочитав Достоевского в переводе, не то ошалев, не то просветлев, бросались изучать русский язык, чтобы читать его в подлиннике. Потом становились переводчиками, потом специалистами, преподавали русский в школах и вузах своей страны.
Так ведь и Смирнов тоже: он сперва был инженером и только в зрелом возрасте стал филологом.
Не обошлось и без пейзажей... Если бы он не видел пейзажей своей страны: то на юге под Сочи, то в Ненецком округе на Севере, не видел их, европейских, под Смоленском и азиатских - на Ангаре и Амуре, в пограничных между Европой и Азией районах, - вряд ли его посетил бы сон с пейзажем астрономическим, вселенским: подготовительный класс он прошел.
И все это при том, что Смирнову вроде бы и не было за что свою страну хвалить, а вот ругать и поносить - пожалуйста. Сколько угодно. Современность - так в первую, в первейшую очередь. Америка - у нее мало истории, зато самоуважение. У России истории навалом, не счесть, но ни самопонимания, ни самоуважения нет и нет.
Смирнов ведь был пессимистом вопреки расхожим, в том числе и правительственным, мнениям о том, что Россия столько вытерпела, столько мрачных страниц было в ее истории, что и нынешнее время она обязательно переживет и обязательно процветет. Вопреки такого рода утверждениям он в будущее своей страны не верил. Не верил, что год 1999-й будет "переломным", лучше года 1998-го, что год 2001-й - лучше 2000-го. Смутное время, некое подобие гражданской войны - вот что ждет Россию...
Ну когда это, в какие времена какое государство, потерпев, предположим, серьезное военное поражение, оставляло за пределами своих новых рубежей миллионы, десятки миллионов собственных граждан?
Но нынче и войны не было, было некое внутригосударственное поражение, развал был, однако такого рода факт имел место, и сколько ни взывали к своему государству люди, неожиданно оказавшиеся за границей,- никакого впечатления.
Еще Смирнов продолжал думать о том, что ложь эта не только нынешняя, она подготавливалась всеми российскими правительствами двадцатого века, во всяком случае начиная с Николая Второго, кончая нынешним все власти соревновались между собой во лжи, все в ней прогрессировали.